И вот он, Раутос, по ту сторону брака; где жена, он не знает. Может, он ее убил. А может, что вероятнее, учитывая его врожденную трусость, просто сбежал. Не важно. Оглядываясь назад, он с болезненной ясностью видел, как разложение в равной степени затронуло их обоих. Они оба напоминали восковые фигурки, которые сезон за сезоном подтаивали и теряли форму, пока совсем не утратили изначальных очертаний. Обрюзгшие, одутловатые, дурно пахнущие, обветренные и кряхтящие при каждом резком движении. Глупцами были, глупцами и остались; они не шли через годы рука об руку – они просто не знали, что так можно и нужно, ведь старость неизбежна.
А потому они и не стали обуздывать свои юношеские желания. Он мечтал найти себе женщину помоложе, помягче, посвежее, поневиннее. Она тосковала по высокому и статному мо́лодцу, который бы служил ей опорой, согревал постель и был фанатично предан.
Эти желания не принесли им ничего, кроме унижения и одиночества. Мы – два мешка, набитых помутневшими побрякушками и брошенных каждый в своей комнате. Собирать пыль и паутину.
Мы перестали общаться, хотя, по правде говоря, мы никогда не общались. Да, поначалу мы говорили, но каждый сам по себе, не друг с другом, с жаром и остроумием, правда, лишенным даже тени юмора. Впрочем, что взять с молодых глупцов? Научились бы мы тогда смеяться? Тогда многое бы пошло по-другому. Многое…
Долги и сожаления – две вещи, которым свойственно накапливаться.
Кошмарная крепость идеально отражала пугающую неразбериху, царившую у Раутоса в голове. Колоссальные машины непостижимого устройства, запутанные коридоры и необычные пандусы, ведущие с уровня на уровень, тайны на каждом шагу. Словно… словно Раутос терял способность осознавать себя – способность, которую считал неотъемлемой. Возможно ли, чтобы знание так быстро распадалось? Что вообще с ним происходит? Может ли сознание превратиться в такую же бесформенную массу, как и плоть, в которой оно заключено?
А возможно, вдруг подумалось ему, он никуда и не убегал, а лежал на мягкой постели с открытыми глазами, но ничего не видел перед собой, тогда как его душа плутала по лабиринту сломленного разума. Эта мысль настолько ужаснула Раутоса, что он бросился догонять Таксилийца и в итоге наступил ему на пятку.
Тот удивленно обернулся.
Раутос пробурчал извинение и утер пот с лица.
Таксилиец снова сосредоточился на крутом подъеме и площадке, которая виднелась чуть выше. Духота становилась все более невыносимой. Он предполагал, что в городе будут вентиляционные отдушины и шахты, обеспечивающие циркуляцию холодного и теплого воздуха, но пока не встретил ни одного забранного решеткой отверстия. Если здесь и было хоть какое-то подобие ветерка или сквозняка, то столь незначительное, что человеческая кожа просто не в состоянии его почувствовать.
Город был мертв, однако при этом жил и дышал, а где-то в недрах медленной синкопой билось его сердце из железа и латуни, из меди и едкого масла. Клапаны и шестерни, поршни и петли, фланцы и заклепки. Таксилиец нашел легкие и знал, что на одном из этажей найдет сердце. А поднявшись еще выше, в драконий череп, увидит гигантский спящий мозг.
Таксилийца всю жизнь переполняли грезы и прожекты; в душе он представлял себя богом, творцом невозможных изобретений, машин столь обширных и сложных, что осознание их устройства для смертного разума будет подобно удару молнии. Одни изобретения могли переносить людей на дальние расстояния быстрее лошадей и кораблей. Другие могли в точности сохранять душу, ее мысли, чувства и самосознание, уберегая их от разрушения бренной оболочки. Третьи могли покончить с голодом и нищетой, могли на корню пресекать алчность, жестокость и безразличие, бороться с неравенством и препятствовать садистским наслаждениям.
Моральные устои… Натуральный бред безумца. Люди всегда требуют от других достойного поведения, хотя сами же свои требования не исполняют. Любые возражения побеждаются логикой, которая строится на сиюминутной выгоде и вере в собственную праведность.
В детстве Таксилиец слышал много рассказов о героях – высоких, суровых воителях, которые служили образцом честности, преданности и порядочности. Однако чем дальше шло повествование, тем в больший ужас приходил Таксилиец, узнавая, что на пути к праведной (по их мнению и мнению мира) цели эти герои убивают бессчетное множество невинных. Ведь их правота не подлежит сомнению, а желание жертв сохранить жизнь представляется как нечто плохое.
А если изобрести моральную машину, будет ли она столь однобокой? Или законы механики заставят ее придерживаться тех же принципов, что она навяжет всем другим разумным существам? Лишенная двуличия, она будет править в высшей степени справедливо.
То был, без сомнения, юношеский максимализм. Теперь таксилиец понимал: такая машина быстро придет к выводу, что единственно разумное решение – полностью истребить всякую разумную жизнь. Разум ограничен – и, возможно, всегда таким будет, – а значит, несовершенен. Не способен отличить даже собственную ложь от правды. При взвешивании они имеют одинаковый вес. Ошибки и злой умысел определяются намерением, а не результатом.
А потому всегда будет насилие, конфликты, недальновидная глупость, разгильдяйство и озлобленность. История сплошь состоит из того, к чему это все в конечном счете привело.
И все же. И все же. Внутри дракона – город, который выжил, даже когда на его улицах стихли последние отголоски жизни. Самое его существование есть торжество.
Таксилиец верил – точнее, очень хотел верить, что обнаружит здесь вечную истину. Встретится лицом к лицу с моральными устоями. И сцена жертвоприношения к’чейн че’маллей в первом зале, о которой так причитала Асана, вдруг обрела смысл. Машинный разум пришел к единственно возможному выводу – и свершил единственно возможное правосудие.
Если пробудить машину еще раз, в мир наконец вернется совершенство.
Таксилиец, конечно же, не ощущал, какой ужас испытывает призрак от подобных мыслей. Справедливость, лишенная сострадания, не знала морали – она убивала без угрызений совести.
Пусть решает природа, силы которой неподвластны даже богам. Если тебе нужна вера, Таксилиец, так верь в это. Природа нетороплива, но она всегда приходит к равновесию – и никто не в состоянии остановить этот процесс, ибо он есть часть самого́ времени.
И призрак вдруг осознал, что вопрос времени крайне его заботит.
Они вышли в просторные палаты, уставленные чанами, в которых росли грибы и неизвестные растения, не нуждавшиеся в свете. Тут и там они натыкались на гнезда чешуйчатых крыс – ортенов, – которые с верещанием разбегались от резкого света.
Ярусы спальных помещений, сборочные цеха, храмы. Рабочие места и низкие пространства непонятного назначения. В них – стопки полностью идентичных металлических листов, что свидетельствует о чудовищной точности. Арсеналы с расставленным вдоль стен загадочным оружием. Продовольственные склады, ле́дники с развешанным на крюках разделанным и замороженным мясом. Ниши, где разложены рулоны ткани, кожа и чешуйчатые шкуры. Помещения, полностью уставленные стеллажами с выдолбленными тыквами.
