Наследник империи с женой Софией разъезжал по улицам Сербии (это напоминало упрямые маршруты Александра II). Такое происходит до поры до времени, а потом – надо считать и считать жертвы.
Наследника с супругой встречали лозунгами «Живео!» А в это время в кафане «Злата моруна» Гаврило Принцип получал наставления, как стрелять, где прятать бомбы.
Шереметев по обычаю просматривал газеты каждый день. 27 июня 1914 года сообщили, что принц с женой со счастливыми лицами вышли из отеля… А 28-го утром прогремел тот роковые выстрелы. Наследник и его жена были убиты на месте…
Граф зажмуривал глаза, вытирал слезы, сокрушенно вздыхал, понимая, что черное колесо истории заденет своим ходом и Россию…
Ему на глаза попался номер с фотографией этого мальчишки, гимназиста. Граф всматривался в его лицо и в конце концов пришел к заключению, что это – лицо сумасшедшего! Глаза – как дула, одержимые!.. Не раз доктор Германов показывал ему такие лица: «Это сумасшедшие, одержимые одной идеей, таких следует опасаться».
Граф продолжал ранним утром требовать новые газеты…
7 июля 1914 года в Кронштадт приехал министр иностранных дел Франции Пуанкаре, и начались секретные переговоры с русским императором. После того визита французская газета писала: «Теперь мы можем спокойно сказать: за нами стоит Россия, вооруженная двумя миллионами штыков». 16 июля Австро-Венгрия бомбардировала Белград, а на другой день в России началась мобилизация.
31 июля Георг V пишет русскому царю: «Мы оба сделали все, что было в наших силах, чтобы предотвратить войну, увы, наши надежды рухнули, и эта ужасная война, которой мы столько лет страшились, разразилась».
20 июля на площади у Зимнего дворца состоялась многолюдная манифестация. Около 100 000 человек собралось на площади. Там и тут виднелись лозунги: «Через голову маленькой Сербии брошен вызов великой России!», «Час славянства пробил!»
На балконе Зимнего дворца появилась августейшая пара: Николай II с регалиями и орденами на мундире и императрица Александра Федоровна. Люди опускались на колени – прямо на мостовую, а царь, подавшись вперед, говорил:
– Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей…
Возбужденную русскую публику переполняли патриотические чувства. Но это уже был не тот благородный патриотизм, который освящал войны XIX века. Еще не забыт 1905 год, поражение в русско-японской войне, революционный взрыв. Еще совсем недавно Бальмонт сочинил проникновенные страстные строки:
Как Прометей, прикованный к стене,
Уничижен был небесами,
Так наш народ в своей родной земле —
Невольник, скованный цепями…
Но одно дело – призывать к освобождению народа, другое – наблюдать бунт. В первые дни народ неистовствовал, уверен был в победоносной войне. Но минуло два, три месяца – и наступило похмелье. Легко очаровываться – тяжело разочаровываться! Осенью 1917 года многие опомнились, но было уже поздно: революционная агитация разложила армию, разбередила народ. И Бальмонт уже будет готов бежать куда угодно.
И все прогрессисты были недовольны народом, все его куда-то звали, чего-то от него требовали, не предполагая, что приближаются «окаянные дни».
Словом, колесо катилось все быстрее, и было оно отнюдь не красное, а настоящее черное. Поэты – они как пророки. Анна Ахматова незадолго до того запечатлела на своих страницах картину, которая предстала в Царском селе. Это были похороны, но – не обычная похоронная процессия – в ней было что-то роковое, убийственное, чрезмерно черное…
«От вокзала или к вокзалу, – писала Ахматова, – проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчиков) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры… господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон в „Пиковой даме“.
И мне всегда казалось… что они были частью каких-то огромных похорон девятнадцатого века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, было страшным и даже инфернальным».
Ахматова-поэт несла по жизни свой вечный груз – душевный непокой. Хорошо ей было лишь среди природы да в своей комнате. Она стояла у окна в накинутой на плечи шали. Ночами то и дело ворочалась, гнала мрачные мысли. Рядом с иконой Спасителя висел портрет императора.
Эта сцена похорон, описанная Ахматовой, – символ близкого будущего, и этим будущим стала… война.
Известие о ней Шереметевы получили в разгар лета – какой-то паренек, стоя на телеге кричал: «Война! Война!»
Надо немедленно собираться в Петербург. Фанфары, юбилеи кончились – впереди темнота и смута…
И все же дела московские тоже требовали участия графа. Он съездит в Остафьево: Введенское, Вороново под присмотром, но Остафьево – это главное, усадьба Вяземских и Карамзиных, надо проведать…
Ко времени женитьбы графа родовое имение Вяземских – Остафьево чуть не было продано. Но ведь оно связано с именами Пушкина, Жуковского, Карамзина; Сергей Дмитриевич восстанавливал усадьбу, чтобы увековечить память тех, кто здесь бывал. А в 1899 году к 100-летию А. С. Пушкина открыл общедоступный музей поэта. Музей стал местом паломничества литераторов, художников… Его посетил Иван Алексеевич Бунин и написал: «Вспоминаю Остафьево… Там, в кабинете Карамзина, лежат под стеклом кое-какие вещи Пушкина: черный жилет, белая бальная перчатка, оранжевая палка с ременной кисточкой… Потом – восковая свеча с панихиды по нем… Смотрел – стеснялось дыхание. Как все хорошо, безжизненно и печально! Век еще более давний и потому кажущийся гораздо богаче, тоньше…» (Там были и пушкинская кровать, и щепки с места казни декабристов.)
В том же году Шереметев завел «Памятную книгу» (в темно-вишневом сафьяновом переплете с золотым тиснением и с «мраморным» форзацем), в которой оставляли свои записи посетители Остафьева. Чаще это были краткие записки, но иногда – целые стихотворные экспромты. В стихотворении некоего Василия Величко прекрасно передан мир усадьбы:
Таинственный покой в обширном доме старом…
Предметы, образа и рукописей груды,
И с тысячами книг высокие шкапы —
И знанье строгое и барские причуды.
Здесь гордо в тишину сокрылись от толпы
Иконы Запада: сквозь луч небесный зримы
Земная чувственность языческого Рима,
Иконы древние Царьграда; как строга
В них вера сумрачной, растленной Византии!..
Но вот родная Русь: глядят святые лики
Спокойно, благостной, смягченной скорби нет!
Так молодой народ, могучий и великий,
Уверовал в того, кто показал нам Свет!..
Чу! Кажется, шаги?.. И словно голоса,
Не слышанные мной, – но странно так знакомы.
В предчувствии, что вот начнутся чудеса,
Вдруг сердце замерло от сладостной истомы…
Дверь приотворена: объята полутьмой
Аллея старых лип… Мелькают силуэты…
Семьей там собрались почившие поэты
Жуковский, Вяземский… сам Пушкин! Боже мой!
Я слышу смех его, по-детски беззаботный,
В ответ на ласковый упрек Карамзина…
Но миг – исчезло все… Прохлада. Тишина.
Очарованьем грез, как светлый дух бесплотный,
Души коснулась ты, святая старина!
«Памятная книга» полна восторженных отзывов о посещениях Остафьева… Но главное (запомним это) – сюда уже после 1917 года приходили за воспоминаниями кто могли.
