В сущности, Шереметевы воплощали в жизнь слова, которые сказал Достоевский: «Красота спасет мир». Они облагораживали среду, мир своими театрами, собраниями произведений искусства – ведь красота, лицезреемая человеком, не проходит мимо, не исчезает бесследно.
Красота! Она, конечно, может спасать мир, но из-за нее нет-нет да и случаются беды. Князь Мышкин – граф Шереметев. Есть что-то общее в такой аналогии. Возможно, литературоведы докажут ее несостоятельность, однако сравнение так и напрашивается
Дмитрий, сын Прасковьи, не умел считать деньги. Варвара Павлинова говорила мне, что каждое утро граф клал на стол пачку ассигнаций – и давал каждому просящему, не считая (вспоминается Настасья Филипповна). Жена у Дмитрия – красавица (как пушкинская Натали), но вокруг каждой витала какая-то смертная тревога… Зависть, злоба… дурное колдовство, и вот молодая жена – отравлена… С тех пор Дмитрий отказался от светских удовольствий, ушел в православие, слушал знаменитые распевы, любил синодальный хор.
А вот еще один «достоевский вариант»: в конце XIX века Николай Борисович Шереметев влюбился в актрису Найдёнову и – потерял не только голову, но достоинство, гордость. Он утешался, когда актриса разрешала ему подметать пол в своей костюмерной, наводить порядок в уборной.
Вот как вспоминала позже в своих мемуарах Т. А. Аксакова.
Очень тяжелое впечатление производил он в начале 20-х.
Прасковья Жемчугова не была красавицей, однако характер имела сильный. Только она одна спасала графа от меланхолии, от нравов в Зимнем…» (Кстати, в истории это не единственный случай подобного союза: Николай Оболенский помнил свою бабку, происходившую из простых, но она обладала такой властью, что все ей покорялись…)
А что будет с потомками Сергея Дмитриевича без него? Они станут нищими, никуда не уедут (как князь Мышкин), но сохранят честь фамилии, честь рода, работоспособность – и вновь поднимутся наверх… Василий Павлович отправится на фронт, а его отец будет ухаживать за могилами тех, кто захоронен на московских кладбищах.
Сергей Дмитриевич, думается, сохранил бы какие-нибудь ценности на черный день, однако его внук Василий все подарил архивам РГАДА, Музею им. Пушкина – живопись (в том числе картину Рембрандта).
А сам, навестив учительницу, отправился к себе пешком – не просить же ему пятак на трамвай?..
Да, Достоевский отразил такие (ныне утраченные) черты в менталитете русского характера…
Прощай, Фонтанка!
Граф терзался: что будет с Россией? Ни по возрасту, ни по нраву он уже не мог активно участвовать в общественной жизни. У жизни есть свои стихийные законы, тайные пружины и всё решают не отдельные люди, а группировки. Разноголосица в верхах была невообразимая. Гучков и стоявшие за ним промышленники требовали нового правительства и уже дерзали взять Константинополь. В голове Милюкова формировалось временное правительство.
Что касается царского двора, то уже убит Распутин, но к лучшему ничего не изменилось. Елизавета Федоровна, рассорившись с сестрой, только молилась. А Александра Федоровна замолкла, словно окаменела.
Маяковский уже провозгласил: «В кровавом венце революций грядет шестнадцатый год».
Временное правительство все же было сформировано отчасти и даже поговаривали о том, чтобы взять под арест царскую семью.
И все ждали чего-то решительного, главного…
Не успел апрель вступить в свои права, как возникла фигура Ленина. Троцкий был в те дни в Нью-Йорке и, конечно, тут же бросился на пароход. Оба лидера, кажется, слабо надеялись на чисто русскую революцию, и потому рупорами пролетариата стали – кто? – латыши, китайцы, евреи…
В те дни старый мудрый граф перечитывал Пушкина, повторял строки о временах, когда «народ к смятенью склонен». Басманов в «Борисе Годунове» говорил:
…Что на него смотреть,
Когда народ к смятенью тайно склонен?
Так борзый конь грызет свои бразды,
На власть отца так отрок негодует.
Но что ж? Конем спокойно всадник правит,
И отроком отец повелевает.
Не только в столицах – в маленьких городках тоже нарастало брожение. Близкая родственница Шереметевых Татьяна Аксакова-Сиверс жила в Козельске, и вот что она писала о 1917 годе:
«…Период между февральской и октябрьской революциями представляется мне какой-то грандиозной неразберихой, причем никто (во всяком случае в моем окружении) не давал себе отчета в грандиозности совершающихся сдвигов.
С весны стало ясно, что кн. Львов не справляется с ролью главы Временного правительства, демагогия Керенского была противна, выступления „бабушки русской революции“ Брешко-Брешковской – смешны.
Летнее наступление по всему фронту стоило больших жертв и не принесло положительных результатов. В Козельске периодически появлялись какие-то прапорщики, именовавшие себя „эмиссарами Временного правительства“. Они много говорили о войне до победного конца, но уклонялись от ответов на вопросы о правах и обязанностях граждан внутри страны».
В феврале 1917 года в Козельске и подобных городах заговорили о «варфоломеевской ночи», мол, все дворяне и буржуи будут уничтожены.
Революционная волна нарастала, дворянские усадьбы стали все больше привлекать внимание «комиссаров». Повсюду царило нервное напряжение. Однако летом еще собирали урожай, готовились к зиме.
Бывших помещиков, управляющих вызывали на собрания, посвященные отчуждению земли. Крестьяне были настроены выжидательно.
О если бы все шло к успокоению, как писал Пушкин! Увы! Скоро в Петербурге всем будет править толпа, а это… Граф по-прежнему по ночам решил, что делать, как быть, куда направить разросшуюся семью… Людская глупость бесконечна, людская злоба, классовая ненависть к буржуям, значит и к Шереметевым, бескрайна (но разве граф Николай Петрович не преодолел этой классовой ненависти и не сделал крестьянку графиней?). Если бы люди были чуть разумнее, все можно было бы сделать мирно.
Нет, спасение надо искать в Москве, в старом шереметевском доме, который закладывал, по семейному преданию, сам Петр I и где справили свадебку Граф и Соловушка… Ехать, ехать в Москву, на Воздвиженку!..
Аксакова-Сиверс тоже переселилась в Москву, и она вспоминала о тех днях:
«…Все стало крайне напряженным. Очень страшен был приказ, по которому все находившиеся в Москве офицеры должны были собраться в манеже Алексеевского военного училища в Лефортове. Шли туда, как на смерть, но, вопреки ожиданиям, вышли живыми, проведя четыре дня под надзором латышей и китайцев.
Охваченная паникой буржуазия устремилась на Украину в надежде уехать оттуда за границу. Проходя по Рождественскому бульвару, я видела длинные очереди людей, ходатайствующих о разрешении на выезд – кому и на каких основаниях эти разрешения выдавались, я не знаю. Вместе с тем в старинных дворянских семьях были люди, считавшие, что неблагородно „бежать с тонущего корабля“, что надо умирать на родной земле».
