«Я не могу удержаться от порыва поделиться с тобой тем, что пережила сегодня… Сегодня день для меня такой, что уста немеют, сердце замирает от восторга, а в голове все одна мысль – сон это или наяву?.. Сегодня я увидела близко-близко всю царскую семью, я пожала милостиво мне протянутую руку моего Государя, и его чудные глаза приветливо улыбнулись… Вот когда я почерпнула новые силы для служения Ему и дорогой России, вот когда я забыла уже пережитое в Вятке, всю тягость „губернаторской жизни“, горе, нападки и несправедливость… Сегодня ночью я горячо молилась за благополучие царского пребывания в Смоленске… Наследник очень внимательно оглядывал мои ордена, колодки и, видно, интересовался, что у дамы так много медалей, как у хорошего солдата!..»
На письме Шереметев крупным почерком начертал два слова: «Восторг души». Сам же он уже видел тревожные симптомы надвигавшихся событий. А теперь они – рядом.
Приближенные, министры, члены Совета поглощены мелкими личными интересами либо прекраснодушными прожектами… Россия катится в пропасть, а у них бурю возмущения вызывает простое замечание в Государственном Совете, высказанное якобы не по рангу. И назначения на государственные должности делаются по сословному принципу. Шереметев пишет прямо, без обиняков:
«Глубокоуважаемый Михаил Григорьевич! Два новых назначения – двух князей доказывают порочность системы пополнения членов Государственного Совета… по этому пути мы дойдем до пределов… Доколь? Простите сорвавшееся с языка, болезненное… (Непонятно. – А.А.) человека, но чувствующего, что ему не поставят в вину слово горечи и обиды – ради любви к Родине!
Глубоко – мало – преданный С. Шереметев».
«Порочность системы…», «дойдем до пределов…», «глубоко – мало – преданный…» – о многом говорят эти слова, произнесенные человеком, близким к трону, в канун революции.
В 1912 году граф приходит к решению уйти от дел. Сначала, с 7 мая, просит отпуск. Получил ответ: «Государь император всемилостивейше соизволил разрешить с 15 сего мая отпуск на один месяц с сохранением содержания – в России или за границей» – и уезжает в Копенгаген.
Шереметев тут же поручает ведение своих дел в имениях и лесных хозяйствах управляющему А. Ю. Рейхардту, а ведение денежных дел – А. А. Зосту и Вестбергу. Наблюдение за всем передает сыну Борису Сергеевичу. Сам же подает рапорт об отставке…
Но самыми поразительными в прочитанных мной архивных делах, пожалуй, стали строки из его писем, касающиеся общей оценки власть предержащих. Вот одно из них: «Как отвратительны эти квазирелигиозные разговоры… Они рассуждают о страданиях Христа, о христианском смирении, воздержании и прочих высоких добродетелях, и все это – сидя за столом, поедая вкусные бифштексы и запивая лучшим вином». Если это письмо написано из Венеции и характеризует, вероятно, европейские нравы, то следующее касается уже русской жизни: «Зачем искать корень зла где-то извне, когда зло перед нами. Зло состоит в том, что само существование царской фамилии есть существование искусственное, вне народа, которого они не знают, вне страны – она для них только Царское село, вне любви к стране, которой они не желают знать, и только говорят патриотические фразы, от которых тошнит».
Когда эти слова я прочитала А. А. Гудовичу, внуку С. Д. Шереметева, то они показались ему просто нонсенсом. «Вся жизнь деда опровергает это… он никогда не критиковал, не высказывал таких мыслей…» Что ж, это подтверждает лишь то, что нравственные взгляды Шереметева таковы, что он не считал возможным высказывать детям замечания о том, чего нельзя изменить. Но пытался воздействовать, исправить…
В 1917 году над всем шереметевским родом, всей его историей нависла гроза. Однако старый граф держался мужественно. Он стремился удержать узду коня, пытаясь сберечь – не себя, но самого коня, чтобы в неудержимом скоке не угодил он в пропасть.
Если домашние его сетовали, что все пропало, все потеряно, он отвечал: что́ наши потери в сравнении с тем, что теряет Россия? До него уже доходили слухи о разграбленных ценностях дворцов, церквей. Если домашние заговаривали об эмиграции, он приходил в раздражение. Нельзя покидать родину, нельзя переводить за границу свои капиталы, ибо предки наживали их для этой страны, для ее народа.
«У нас нет настоящего, но зато есть прошлое, и его надо сохранять во имя будущего», – говорил граф, озабоченный не своей персоной, а тем, чтобы сохранить созданное предками, не дать погибнуть Кускову, Остафьеву, Останкину… Надо брать их под охрану государства, находить знающих, «хороших» людей. И он находил.
К примеру, еще перед войной в Брасове и в Кускове много писал художник С. Ю. Жуковский, знавший и ценивший пушкинскую эпоху. Его да В. Н. Мешкова по настоянию графа и привлекли в Комиссию по охране культурных ценностей. И вместе с ними он взялся за составление описей дворца. Художница Е. Бебутова вспоминает: «Передавая Кусково в собственность республики, Сергей Дмитриевич Шереметев просил направить ему двух художников для обсуждения и решения всех вопросов, связанных с передачей имущества. Кроме того, он просил установить дни и часы для посетителей Кускова, превращающегося практически в музей».
Удивительно разумное, терпимое отношение к свершившемуся в 1917 году проявлял С. Д. Шереметев. Он более болел душой за родину, за ее культуру, чем за свои миллионы. Мало того: освобождаясь от бремени частной собственности, чувствовал облегчение – видимо, людей такого мечтательного типа она тяготила.
…И все-таки, все-таки нельзя более оставаться в Петербурге! Надо ехать туда, где стоит их родовое гнездо, в Москву, за которую сражались предки, в Наугольный дом на Воздвиженке! Там их спасение, их корни, их давний-давний голос Эха…
Дом с привидениями
1
Петербург – город прямых линий, Москва же строилась по циркульным кругам: Садовое кольцо, Бульварное кольцо, а в центре – Кремль. Вокруг Кремля с самого начала поселялись царские приближенные, бояре, князья, графы. Пречистенка и Арбат – места обитания писателей, ученых; там зарождалась чуть ли не все русская литература, искусство, музыка.
Если подняться от Кремля к Арбату, то первый переулок направо – сегодня Романов. Когда-то он носил название Романовского, позднее – Шереметевского, а потом улицы Грановского. Владели домами (последовательно) родственники Романовых – Шереметевых, комиссары, большевики, советские генералы (и некоторые из них подписывали смертные приговоры предыдущим обитателям переулка).
Оказавшись на Воздвиженке, граф надеялся, что родовое гнездо поможет. А если кто-то задумал покинуть родину, то здесь этого не случится. Сыновья его, муж Анны Сабуров и муж Марии граф Гудович молчат, женщины растеряны, детей утешает няня.
И лишь один старый граф не теряет присутствия духа. Днем он, как всегда, доброжелателен и строг, а по ночам ищет ответы на мучительные вопросы: как же они, Шереметевы, столетиями бывшие у трона, не поняли, не предупредили чрезвычайных событий, а он, единственный говоривший с императором на «ты», называвший его «Ники», не подсказал, не помог? Ведь давно чувствовалось приближение страшного часа…
