Он подолгу молился ночами и шептал: «Помилуй мя, Господи, ибо я в немощи, исцели мя, Господи, ибо кости мои потрясены… обереги детей моих от неразумного шага… сохрани потомков и дай им силы…»
Однако кончалась ночь, наступало утро – и в доме снова видели его спокойное, хотя и осунувшееся лицо. Теперь граф сам старался чистить щеткой костюм, одеваться. Одевшись, брал трость и отправлялся в домовую церковь. И собирал детей и внуков в памятные семейные дни.
…27 июня старый граф оделся особенно тщательно, взял трость с коралловым набалдашником и строго спросил:
– Вы помните, какой сегодня день?
Дочери смотрели на отца в смятении. Им казалось, что все случившееся – сон, который не сегодня-завтра кончится.
– Мы будем, как всегда, отмечать этот день, – твердо проговорил отец. – В три часа за обедом. И пожалуйста, лучшую скатерть… и прочее.
Екатерина Павловна укоризненно взглянула на мужа, как бы говоря: о каком торжественном обеде может идти речь, если в доме нечего есть?
Сергей Дмитриевич, без слов поняв ее, добавил:
– Я велел Степану привезти провизию.
Степан, их швейцар, так же, как и няня Груша, как горничная Настя, продолжал служить господам и при всякой возможности доставлял из Кускова продукты. Не должны забыть и нынче, в столь торжественный день. Двести с лишним лет подряд, каждый год в Кускове устраивались в этот день празднества с фейерверками, музыкой, песнями в честь Полтавской баталии, в коей предок их был главнокомандующим.
К двум часам в гостиной-ротонде стали собираться многочисленные родственники и гости. Буфет красного дерева, бюро, диван из карельской березы, белый рояль, на стенах картины Рембрандта, Ван Дейка, Кипренского… На столике с витыми ножками матово блестели бронзовые часы, и желтые амуры игриво поглядывали с циферблата, хотя время ничуть не располагало к игривости. На столе лежала жесткая, накрахмаленная скатерть, стояли хрустальные бокалы, серебряная посуда, фамильный сервиз, однако – почти вся посуда пустая. Подводы из Кускова не видно. И вдруг под окнами загрохотало, появился Степан с выражением полной растерянности на лице. Заикаясь и разводя руками, он объяснил:
– «Стой», говорят – и за вожжи!.. На Рогожской заставе… Мешок с мукой, и горшок со сметаной… молоко… всё… забрали.
– Да как же ты? Зачем отдавал-то? – рассердилась няня Груша.
– Да ружжо у них… Эдакое слово сказанули – не выговорить. Ле-ле-квизицию, мол, делаем… Хватит, кончились, мол, графские времена.
– Да как же это так-то, батюшка Сергей Дмитриевич? – всплеснула руками няня Груша, привыкшая взывать к барину.
Тот нахмурился, провел рукой по бороде (за этот год она стала совершенно седая), на секунду закрыл глаза и глухо проговорил:
– Иди, Степан… – И, обернувшись к дочерям, добавил по-французски: – Я понимаю, вы не научились готовить еду, однако надо что-то придумать. Няня научит вас… У меня есть главное – вино «Карданахи».
В четвертом часу дня старый граф во фраке, накрахмаленной рубашке сел во главе стола, а вокруг расположилось все многочисленное семейство. Лицо его было полно значительности, чуть опущенные веки слегка прикрывали большие синие глаза с легкой поволокой (эта синяя поволока у Шереметевых была характерной особенностью рода). Напротив отца сели его сыновья – Борис и Сергей. Они молоды, холосты, пока в их жизни не было ничего, кроме кавалергардской службы. Однако оба уже дважды побывали на Лубянке, и выручить их смог только старший брат Павел.
2
Павел Сергеевич с самого детства отличался от своих шести сестер и братьев. Проявлял литературные способности, учился в поливановской гимназии, из которой вышло не одно поколение вольнолюбивых гуманитариев. По военной линии идти не захотел и поступил в университет. Рано увлекшись либеральными идеями, он отказался от материальной помощи отца. В 1905 году уехал на русско-японский фронт, был в «Красном кресте», помогал раненым, собирал материалы для печати. С увлечением работал в земстве. Занимался историей русских усадеб.
Лицо у Павла Сергеевича усталое, изможденное, он не так красив, как его сестры. Изящная, большеглазая Мария Сергеевна – просто красавица, она бродит по дому с распущенными волосами, с выражением хмурой напряженности. Муж ее, Александр Васильевич Гудович, держится молодцевато, подкручивает усы. В 1916 году Николай II направил его на Кавказ, в Кутаиси, чтобы укротить мятеж. Ему предлагали остаться, но граф Гудович отказался, вернулся в Москву, к жене. Теперь он находился под особым наблюдением ЧК и за шутками и любезностью тщательно скрывал тревогу о будущем.
Вторая сестра, Анна Сергеевна, сидит подле своего мужа Александра Александровича Сабурова. Лицо его словно окаменело. Был губернатором в Петербурге, на его глазах произошли трагические события, несколько раз был арестован, однако пока жив, и даже дома…
В отличие от взрослых, с трудом скрывающих страх и тревогу, дети веселы, они перешептываются, прыскают в кулаки, подталкивают друг друга…
Старый граф подал знак к общей молитве.
– Господи, – шептал он, – помоги моим детям, научи их не носить в душе злобы! Господи, дай им силы разделить участь своего народа… Услышь меня, Господи, уразумей помышления мои, внемли гласу вопля моего, Царь мой и Бог мой! Ибо я Тебе молюсь… – повернулся к Борису: – Борис, принеси знамя.
Борис Сергеевич вынес из соседней комнаты знамя Полтавской битвы и личный штандарт фельдмаршала. Все молча смотрели на потемневшее от времени знамя, казалось, оно излучало некую силу…
В хрустальных бокалах янтарно переливалось вино, золотом мерцали блюда из севрского фарфора, но что лежало на них? «Деликатесы» того времени – корочки черного хлеба с постным маслом, салат из крапивы и одуванчиков, несколько картофелин. Правда, няня Груша где-то в закромах древнего дома обнаружила грецкие орехи, старые, горькие, но еще съедобные, они-то и стали украшением стола.
Сергей Дмитриевич заговорил о Петре Великом, о Полтавской битве, о честной, преданной службе их предка. Взрослые это знали в подробностях, но дети – нет, и Сергей Дмитриевич именно к ним обращался со своим рассказом…
Когда стемнело, зажгли бенгальские огни. Один из мальчиков, Николай, явно наделенный актерскими способностями, читал «Полтаву» Пушкина. Голос его, высокий и звонкий, трепетал. После стихов Николай взял скрипку и стал наигрывать Булахова.
После обеда – музыка, танцы, совсем как в прежние времена. Не помешало и то, что кто-то, выйдя на балкон, заметил внизу фигуру человека, давно наблюдавшего за их домом. Старый граф с удовольствием смотрел на скачущих внуков. Он чувствовал себя могучим деревом, ствольные ветви – дети, а молодые побеги – внуки. И все они – часть большого сада, посаженного когда-то предками. Этот образ сада не раз мерещился графу – силы ума и сердца, души и разума не должны оскудевать в том саду!
Пусть не станет его, пусть упало российское царство – человек должен оставаться человеком, и от него, только от него зависит, останется ли с ним Бог, а человек с Богом в душе может всё… Об этом он, вероятно, думал ночью, глядя в окно и смиряя боль в ногах.
