Монастырь к тому времени превратили в концлагерь, усыпальница была разграблена, разворочена; на территории монастыря хоронить не разрешали. Могила была вырыта за стеной, гроб положили в мерзлую землю за оградой. Памятник, фамилию умершего, просто обозначение не ставили – боялись.
К весне холмик осел, крест кто-то сорвал, на том месте, где лежал прах, рассыпали мусор. И на долгие годы забыли даже самое имя человека, который столь много сделал для истории и культуры России.
Век двадцатый влетел,
Но – споткнулся на самом пороге.
Революция, войны, Смятенье —
Где свой, где чужой!
Бесприютность вокзалов
И зов
Бесконечной дороги,
То ль из дому она,
То ль напротив,
Куда-то домой.
Затерялись в пути,
Разбрелись,
Разлетелись по свету.
И скрипят жернова,
И конца их не видно трудам.
Все былое прошло,
Все заветное кануло в ЛЕТУ,
Но бессмертна душа,
И ее никому не отдам!
Ирина Головнина,
из рода замечательного мореплавателя ГОЛОВНИНА
1940-е годы. Елена Прекрасная и Владимир Голицын
1
Прожив счастливейшие годы в доме деда Сергея Дмитриевича в атмосфере любви и христианства, Елена в четырнадцать лет оказалась свидетелем российской катастрофы. Однако заряд оптимизма, подаренный знатным родом, всегда ее спасал.
Она училась в советской школе, жила на жалком пайке. «Учителя и дети, – пишет она, – ждали перемены, чтобы поесть тарелку пустой чечевичной похлебки, но было вкусно и весело!» Этот оптимизм шел из детства, из больших семей (у одного деда было 7 детей, у другого 13!). «Мама́, – писала Елена Петровна, – в те годы отдавала свои пайки детям, а я с сестрой копила свои крохи для мама́».
Человек, которому судьбой определено, непременно находит счастье. В 1923 году Елена познакомилась с молодым человеком исключительных качеств.
Как это произошло?
…Однажды она шла по Мясницкой со своей теткой Марьей, та поздоровалась с солидным мужчиной, одетым в потертый, но очень приличный костюм. С ним рядом стоял высокий молодой человек, по-современному коротко остриженный, с ярко-синими глазами и крупным хрящеватым носом. Кожа на лице была смугловатая, чистая.
– Разрешите представить вам моего племянника Владимира Голицына, – сказал встречный.
Юноша взял руку Елены, коснулся слегка губами, поднял на нее глаза (она унаследовала слегка затуманенные шереметевские глаза) – и… Одного взгляда порой достаточно, чтобы воскрес в памяти Пушкин: «Ты чуть вошел, я вмиг узнала, вся обомлела, запылала и в мыслях молвила: вот он!»
Владимир Голицын, нарушая семейный этикет (впрочем, многие юные аристократы уже усваивали простоту пролетарских манер), перебивая дядю и не отрывая взгляда от светлоглазой красавицы, быстро заговорил о том, что в ближайшее время посетит их дом, а потом, к сожалению, уезжает на Север – он очень любит море, рисует, а его пригласил туда один интересный человек, писатель…
И все-таки… Он явился и один, и второй, и третий раз на Воздвиженку. Это время хорошо помнил Сергей Михайлович Голицын (автор книги «Записки уцелевшего»). Тогда он был мальчиком и был счастлив, когда его позвали на рождественский бал на Воздвиженке. Ему надо было решать задания, а он с жадностью, не отрывая глаз, смотрел на танцующих, одетых в белое девиц (часто на них были марлевые или перешитые из чего-то платья). Про себя он молился («Пророк Наум, наставь на ум!»). Мама водила его в Иверскую часовню, и ему казалось, что Богородица с упреком и скорбью глядит на него и глаза ее исполнены печали.
На Воздвиженке на верхнем этаже жили три красавицы-вдовы: Елена Богдановна Шереметева, Анна Сергеевна Сабурова и Мария Сергеевна Гудович. Муж первой (отец Елены) скончался в 1915 году, две другие графини себя вдовами не считали. Их мужей арестовали, содержали в тюрьме (в Ивановском монастыре), но женщины были убеждены, что их супруги живы, а так как обе религиозные, то постоянно ходили в церковь и «подавали записочки о здравии рабов Божиих» Александров.
Барышни на том балу жались к стенке. Когда вошла юная Елена Шереметева, мальчику Сереже показалось, что в зале стало светлее. К ней подошел Владимир Голицын, он был в матроске. Потом подбежал Юша Самарин, без памяти в нее влюбленный, – она танцевала с ним вторую кадриль. А третью кадриль отдала Владимиру.
В стране была безработица, устроиться куда-нибудь трудно. Владимир посещал ВХУТЕМАС, чаще всего – мастерскую Петра Кончаловского. Но – вскоре пришло известие о том, что Голицын отчислен. Хлопотали преподаватели, в том числе Аполлинарий Васнецов, но не помогло: «Он сын князя, и ему не место в семье советских художников».
Это был моральный удар. Внешне Владимир этого не показывал, но и честь, и гордость страдали. Родители возмущались: «за грехи» (?) отцов не давать учиться! И только Елене нравилось, как он рисует, и – вновь проводила его на Север. Вернулся он с кипой зарисовок и эскизов.
Стал заниматься в художественной студии, а вечерами, конечно, уединялся с Еленой на Воздвиженке. Несмотря на житейские невзгоды, любовь Елены и Владимира разгоралась – это продолжалось всю зиму 1922–1923 годов.
А весной влюбленные предъявили ультиматум: «На Красную горку чтоб была наша свадьба». И это свершилось – свадьба проходила на Воздвиженке, в историческом доме: в 1729 году тут была пышная помолвка Натальи Шереметевой и Ивана Долгорукого. Здесь же происходила тайная свадьба Прасковьи Жемчуговой и графа Николая Петровича. Шереметевский дом занимали многочисленные гости. Венчание совершалось в храме Большого Вознесения (том самом, где венчались Пушкин и Гончарова).
Новобрачных обсыпали овсом, поднимали бокалы с крюшоном. Произносили тосты, декламировали стихи…
«Встал с бокалом в руках большой друг брата Владимира по Архангельску, сын кораблестроителя-помора Борис Шергин, – вспоминал С. М. Голицын. – Он приехал в Москву попытать счастья на литературном поприще и попал на свадьбу шафером. Он был молод, полон самых радужных надежд, и, видимо, сама свадьба, весь ее ритуал, поэтичный облик невесты произвели на него неизгладимое впечатление.
– Княже Володимеру и княгиня голубица Олена… – начал он свой тост окающим северным говором, слегка нараспев, как сказители былин.
И потекла его красочная речь, пересыпанная сравнениями и эпитетами из сказок и песен поморов. Я не в силах воспроизвести ее, помню, что он говорил, как плавал по северным морям и в Норвегию и на Грумант – Шпицберген, побывал на Онеге, Мезени и Печоре, но такой красы дивной, как „белая лебедка княгиня Олена, нигде не видывал“. Он говорил о счастье, какое ожидает его друга с такой молодой женой, предрекал ему славный, но трудный путь художника. Закончив свою речь, он выпил вино и разбил бокал».
