В гостинице никого не было. Показалось, что я при ехала очень давно. В комнате темно. Не зажигая света, при легла на койку и тут же заснула. Проснулась от легкого прикосновения к плечу. Кто-то наклонился.
Семен! Сон слетел.
– Ну, что?
– Пропуск отобрали, теперь, наверное, не отдадут.
– Что же теперь делать?
– Та-а, ерунда. Не отдадут – уеду отсюда, все равно и комнату не дают. Я здесь пять месяцев, и все в гостинице.
– Всего пять месяцев, а уже всех знаешь!
– Если б не ты, и не знал бы.
– Ты бесстрашный какой-то!
– Бесстрашный и добродушный, – очень просто сказал он. – Я и сам был в заключении год, и ко мне жена приезжала.
Он сидел напротив, на койке. Света не зажигали.
– Это все ерунда, – продолжал он, – а вот я видел сейчас его, твоего мужа. Он убивается, чуть не плачет. Его заключенные ругают: зачем он тогда к вахте пошел. Теперь он говорит, что не только свидание, а и передачу не разрешат.
Завтра их бригада будет работать против 43 шахты, а его, наверное, в зоне оставят, не выпустят.
Помолчал. (Что-то не похоже на Андрея, чтоб он убивался.)
– Да ты не горюй. Напиши письмо, я ему передам. Не сейчас передам, а дня через два, когда уедешь.
Надо сейчас ни о чем больше не думать. Семену велела уходить, свет не зажигать. А сама разделась, легла и заснула, как убитая.
29 августа 1951 года.
На следующий день с утра решила идти прямо к начальнику и просить о свидании. Утро было замечательное! Настроение бодрое, даже радостное. Молодые специалисты перебирались на новую квартиру и сидели на чемоданах в ожидании машины. Скоро машина пришла, и чета распрощалась со мной и уехала.
Осталась одна. Почувствовала себя, как дома. Включила радио – прелюдия Шопена. Привела в порядок вещи. Раздобыла на кухне утюг, погладила светлое платье. Пере вязала чистыми бинтами ссадины.
Теперь можно идти. По дороге в магазине, в добавление к передаче, купила топленого масла и несколько банок консервов. Свои вещи оставила в гостинице.
Сегодня надо уезжать. Поезд в Караганду отправляется по четным числам в два часа ночи. В 22 часа на станцию Новорудная шла из гаража комбината машина.
Почему-то с утра была уверенность – что-то сегодня выйдет.
Вскинув рюкзак на плечи, бодро пошла по знакомой дорожке мимо клуба через переезд.
«Где он сейчас? Сидит в зоне? Вот глупо. Теперь, на верное, действительно, ничего не разрешат».
За переездом слева от дороги возвышалась 43 шахта. Дорога слегка пылила. В тех краях особенная пыль. Мягким слоем сантиметра в три она покрывает землю. При малейшем ветре пыль завивается и кружит по дороге облаком, разрастаясь вширь и вверх. При сильном ветре начинается пыльная вьюга и смерчи.
Сегодня было на редкость тихо. Начинало изрядно припекать.
– Дамочка, не спешите, Андрей здесь, – где-то близ ко сказал мягкий, спокойный голос.
Что такое?! Не сразу поняла.
Справа от дороги тянулись два ряда колючей проволоки. За ней на буро-серых буграх работали люди, одинаковые, серые.
Значит, его не оставили в зоне! Опять охватило озорное чувство, спортивный интерес. Так и есть. Вот он идет быстро по буграм, длинный, в синих брюках, с очками на лбу. Не добежал метра три до проволоки, приподнял фуражку и пошел вдоль проволоки параллельно дороге. Сильный, стройный, совсем такой же.
Я, не останавливаясь, жестом показала ему на свое сердце. Кивнул. Вахта совсем далеко. Он незаметно показал на нее. Поняла, что надо зайти.
Напротив у ворот 43 шахты стояла бригада заключенных. Когда я поравнялась с ними, первые сняли шапки и поклонились. Это было так неожиданно, и так же неожиданно екнуло сердце. Вахта – крошечное сооружение – оказалась битком набита солдатами в синих фуражках. Они сидели за столом, который занимал все свободное пространство. Напротив двери в стене было про делано небольшое отверстие. Это было окошечко, из которого стража взирала на заключенных; я увидела милое, милое, ничуть не изменившееся за два года родное, загорелое лицо. Он стоял там, за проволоками, в десяти метрах от меня и улыбался.
– Здрасте. Кто здесь самый старший? – А сама поверх фуражек смотрю в окошечко.
– Я. А что?
– А мне вот передачу надо передать.
– Кому?
– А вон он стоит в синих брюках.
– Это вам в управление надо идти.
Вдруг слышу ясно спокойный Андрейкин голос: «Иди к полковнику Чечеву». Сумасшедший, сейчас его обложат, если не хуже! Но ничего.
Вышла из вахты. Прошла несколько шагов и, о ужас! забыла фамилию полковника. Вернулась, спрашиваю у солдат. Они хором: «Чечев!»
Теперь уже не забуду. Если Андрейка сказал, значит сначала к нему. Идем вдоль проволоки, я по эту сторону, он – по ту, смотрим друг на друга. Вдруг снова его твердый голос.
– Если ничего не выйдет – уезжай!
– Выйдет!!!
Он кивнул, и я пошла, не оборачиваясь. Выйдет! Выйдет! Должно выйти! Если дадут хоть десяток минут через проволоку (должны дать), скажу ему сначала, что все здоровы, про бабушку, про братьев, а потом прочту «Молитву» Лермонтова («В минуту жизни трудную…»). И еще прочту последнее четверостишие «Писем из тюрьмы» Назыма Хикмета. В управлении сказали, что полковник Чечев не здесь, а в управлении лагеря (здесь управление лаготделения), которое находится совсем в противоположной стороне поселка. Иду назад. Кругом, в обход, по другой дороге, километра два. Вхожу, спрашиваю у дежурной синей фуражки.
– Здесь полковник Чечев?
– Уехал в командировку.
Наверное, мое лицо вытянулось настолько противоестественно, что дежурный добавил:
– Он сейчас еще дома. Идите домой. Он едет в пять вечера, а сейчас вон еще часа нет.
Долго, запутанно объяснял, где найти дом Чечева. Поняла только, что перед домом должен стоять легковой ЗИС и грузовик.
Поблагодарила и пошла. Домик одноэтажный, маленький, в зелени.
На лавочке сидят синие фуражки, смотрят.
– Здесь живет полковник Чечев?
– Стучите в ту дверь. – Открыла старушка.
– Можно мне видеть полковника Чечева?
– А вам на что?
– Личное дело.
– Сейчас узнаю.
Через минуту вышел очень толстый дядя в белой майке без рукавов, с совершенно лысой головой, увеличивающейся книзу. «Вроде добрый», – подумала я и, не снимая рюкзака, выпалила все в нескольких словах. Вдруг глаза полковника стали стеклянными. Не дослушав, он оборвал:
– Нельзя. – Повернулся и хлопнул дверью.
