Черкасский сразу почувствовал на себе общее внимание и завел речь о петровском времени, о себе. Как, будучи комиссаром в Петербурге, заведуя строительными работами, написал царю челобитную: мол, так и так, на работу выгоднее брать вольных людей, подрядчиков, а не государственных работных людей, которых сгоняли со всей России. Подсчитал, сколько людей привозят, сколько их болеет, сколько умирает за год и отчего выгоднее брать вольных…
– За то я и отличия, и вотчины получал. Да-а, великий был человек Петр Алексеевич! Неведомо, когда еще такой на Руси явится… Какую речь в день погребения его сказал Прокопович!.. «Не мечтание ль то, не сон ли?.. Велика печаль наша, истинна!..» – Сложив руки на животе, покрутил князь большими пальцами. – А Екатерина оплошку дала: хоть и не зла была, а по смерти его вскоре в набат велела бить, всех подняла, перепугала, а потом оправдывалась: мол, первое апреля, учиненный Петром день обманов. Говорил я про то ей – не слушала…
– А помните, Алексей Михайлович, – слегка шепелявя и заглядывая ему в лицо, вторил Лопухин, – вы-то молчали тогда степенно, как царь скончался, а Ягужинский?.. Как почал у гроба на Меншикова жалиться? Яко актер на тиятре, яко щеголь неистовый.
– Отчего ныне все не так идет, как надобно? – откидывая голову и выпячивая нижнюю губу, продолжал Черкасский. – Оттого, что нет у молодого царя хороших советников. Прежде-то советники были умные, дельные, а нынче кто? Долгорукие…
«Ах, Алексей Михайлович, – пронеслось в Наташиной голове, – истинно ли сие? – В те дни читала она французскую книгу «Об истинном и мнимом» и переносила ее на окружающее. – Оттого, что вы в силу вошли при Петре Великом, других отвергаете, за что Долгоруких невзлюбили?»
Марья Ивановна, как настоящая московская барыня, смелая и властная, любила порой удивить гостей, – взяв щепотку табака, понюхала и разразилась целой речью:
– Да что, по-вашему, царь-то Петр – Бог земной, что ли? Без единого изъяна, мудрости одни творил?.. А сколько помещиков лишились при нем своих крепостных! Жестокости какие! И всё города ему надобно строить… А безобразия, кои с русскими женщинами стали твориться? Не токмо плечи – она и грудь напоказ! Голышек наставил в Летнем саду! Тьфу, куда ни глянь – грудастые как живые стоят… Да и вы, батюшки мои, отстать боитесь! Пример взяли! Да срам это, срам!.. А что за дикий нрав у сего аспида был? Никого не боялся! Токмо он – закон всему. Парик, помню, сорвал с головы у Головина, на себя нахлобучил, а потом назад: мол, хватит, согрелся.
Петр Шереметев звякнул чашкой, давая понять, что недоволен, и горячо заговорил:
– Забыли вы, бабушка, что в младенчестве Петр стал свидетелем убийства дядьев своих? Как забыть такое и не стать самому жестоким? А ведомо ли вам, что Софья давала ему отраву, от коей он и обрел нервические судороги?! Торопился он оттого, что страна велика, а жизнь коротка. И никак нельзя было иначе! В Европах давно огонь Просвещения горел, а у нас тьма кромешная… Торопил царь покойный своих ученых, заводчиков, художников, купцов!..
«Петруша, – думала Наташа, – от правды ли такие слова говоришь или оттого, что главное твое мечтание – Варенька, и ты желаешь угодить отцу ее?»
Но тут сама Варя Черкасская, перебив хозяина, выпалила со всей непосредственностью:
– Помните, как государь передразнивать любил? Бывало, поглядит, как старый князь Трубецкой галопом на ассамблее скачет, и давай за ним следом…
Наташе стало скучно, и она опять перенеслась мыслями к Долгорукому. Шли они как-то раз по Невскому с озорницей Варей и важным Кантемиром, а навстречу – Иван Алексеевич. «Отчего не видать вас нигде?» – спросил. Не спускал глаз с ее заалевшего лица, и – ах, как забилось ее сердце! Уже наслышалась о нем худых слов: мол, царский фаворит, падок на лесть, чрезмерно дерзок. И отвечать старалась сухо:
– Отчего не бываю на балах? Оттого, что батюшка и матушка учили к скуке себя приучать.
– Как? – удивился он. – Можно, по-вашему, веселье не почитать?.. Будто не скучно вам книжки читать?
– Да, я склонность изрядную имею к чтению.
– Может, Феофана Прокоповича читали, как нещадно возопил он на меня? Может, оттого и немилостивы нынче?
– По делам и слова… – ответила она и отвернулась.
Брови у князя сомкнулись, плечо, которым осторожно касался ее, отодвинулось. Уже жалела она о таком своем поведении, но поделать с собой ничего не могла. Более того, будто назло завела разговор о роли монархов и фаворитов при дворе: мол, монарх подобен Богу на земле, солнцу на небе, однако как много худого делают его приближенные, а ведь и от них зависит благо государства. И закончила неуместным нравоучительством:
– Вы тоже, Иван Алексеевич, много можете способствовать лучшему делу в государстве…
С удивлением воззрился на нее Долгорукий, ни от кого не слыхал он таких рассуждений. С императором не раз вели они подобные беседы, но одно дело – их разговоры, иное – девичьи советы. Уж не хочет ли графиня унизить его таким способом? Он смерил ее высокомерным взглядом:
– Благодарствую, графиня! Об том его величество сами разумеют и нас к тому побуждают.
Глаза ее повлажнели, а князь спохватился: обидел ее? Порывисто взял руку и с чувством поцеловал:
– Простите!..
Она отвернулась.
– В субботу гулянье в Петергофе, вы будете? – спросил властно.
– Не знаю. Время близится летнее… Скоро в Кусково ехать, надобно собираться.
– Уезжаете? – почему-то обрадовался Долгорукий. – И я про Москву мечтаю… Вам тоже Петербург не по сердцу? Тут и поохотиться негде, разве только птицу пострелять. А в Москве… – Он мечтательно запрокинул голову. – Славны бубны за горами, да лукошки без грибов!.. Да ведь с грибами будем! Кусково-то недалеко от Горенок. Коли уговорим государя охотиться под Москвой – не обойтись без наших Горенок. Вот тогда и повидаемся… Ежели, конечно, братец ваш примет меня, не очень-то он меня жалует.
А через две недели из шереметевских хоромов на Фонтанке выносили сундуки, коробы, корзинки, укладывали на телеги: семейство отправлялось на лето в Москву, в кусковскую усадьбу.
Незадолго до отъезда прибежал посыльный от царского двора и передал ей записку. Торопливыми буквами было нацарапано, что в скором времени двор едет в Москву и он, князь Долгорукий, непременно найдет ее в Кускове. Где же еще?
* * *
…Иван Алексеевич прискакал из своих Горенок в кусковский парк, привязал коня к дубу, зашагал по аллее.
«Наталья, люба моя, что тебе стоит выйти в сей же час на прогулку? – заклинал он. – Не хочется к брату твоему являться, услышь меня, выйди!» И был уверен Иван: сделается так, как он желает, выйдет она!
Услыхала ли она его сердечный призыв иль повиновалась неясной грусти, только и она тем часом отправилась в парк. В осени московской находила Наташа особую прелесть. Много читала, много молилась и всякий день любовалась осенними красками… Все выше делались синие небеса, чище – воздух, золотились листья берез и кленов. Трава по ночам покрывалась ранней снежной порошей, становилось светло, дышалось легко, нежная печаль прощанья с теплом овладевала сердцем. А какие пушистые веточки у лиственницы! Кто ее привез и насадил здесь? Должно, дед, служивший когда-то воеводой в Тобольске…
