А через два дня в Горенках появились гвардейцы. В грязных сапогах ввалились в дом. Сержант бесцеремонно заглядывал в комнаты, покрикивал:
– Скорее! Ждать недосуг!
Князь Иван осадил грубияна:
– Куда прешь, дубина!
– Но-но!.. Приказано нам, и не хочем мы оплошки!
– Как разговариваешь с князем? – Долгорукий чуть не с кулаками бросился на сержанта.
Тот промолчал, но взгляд его явственно говорил: мол, был ты князь, фаворит, а нынче ты не указ мне. Наталья повисла на руке у мужа: «Тише, тишенько, Ванюша…»
Утихли крики, плач, беготня… Телеги нагружены, лошади запряжены, каре ты налажены – двинулся долгоруковский обоз.
Было это на пятый день после венчания молодых в Горенках. В первой карете сидели Алексей Григорьевич с Прасковьей Юрьевной, во второй – сестры Катерина и Елена, в третьей – братья Алексей, Николай, Александр, а в последней – новобрачные. Еще отдельно ехали слуги и… мадам Штрауден с Дуняшей. Да, узнав о предстоящей печальной участи своей воспитанницы, гувернантка не раздумывая отправилась следом за нею. Отпустил Петр Борисович и девку Дуняшу, к великой радости той.
Мужественно, с какой-то отчаянной решимостью даже, встретила весть о ссылке юная княгиня Долгорукая. Ни слез, ни жалоб – на лице подбадривающая улыбка. Ради мужа бросилась она в пучину бедствий, теряя богатство, родных, Москву. Если и грустно ей было, то лишь оттого, что братья и сестры не пришли проводить. Но она и это прощала – ведь рядом Черкасские, а ему, вице-канцлеру, нет ничего страшнее великосветских сплетен.
Дорогой братец все же прислал сестре любезное письмо и деньги. Целую тысячу рублей. Но Наталья рассудила, что ни к чему ей столь большие деньги, и вернула половину назад. Почему она это сделала? По неопытности? Из гордости? Скорее, от легкого шереметевского сердца.
Дорога в ссылку
…Речной путь был не так опасен, как дорога в Мещерском крае, однако чересчур медлителен. Полтора месяца – как полгода. Часы шли за часами, дни за днями, недели за неделями, а впереди – полная неизвестность. Одна утеха – красота природы. Плыли по Оке струги, проплывали берега зеленые, а на небесах поднимались розовые, синие, сиреневые рассветы, полыхали величественные закаты. Но все это окрашено было в печальные тона, закатные облака казались похожими на багровые кровоподтеки, громоздящиеся фиолетовые тучи – тяжелы, как приговоры…
В Соликамске, что на Каме-реке, пересадили арестантов из карет на телеги, и двинулись они по тряским горным дорогам, по глухим и мрачным местам. Снова – ночевки в палатках, на голой земле или в избах, на поставах. Угнетали дурные запахи, жара, пугали клопы, тараканы, мыши. Молодая княгиня содрогалась, слыша подозрительное шуршание, видя ненавистных тварей. Избы низкие, темные, и ей, при высоком ее росте, приходилось сутулиться. Она так и пишет: «Была у меня повадка, или привычка, прямо ходить – меня за то смолоду били: ходи прямо; притом же и росту я немалого была… только в хижину вошла, где нам ночевать, только через порог ступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка… думала, что с меня голова спала…»
Глушь мест, кои проезжали, поразительная. Только садилось солнце – наступала кромешная тьма, и вползал в душу страх. Ямские избы освещались лучиной, прокопченные потолки давили своей тяжестью, а тени прямо-таки чудищами нависали.
Наконец добрались до Верхотурья, а это – отвесные скалы, крутые тропы, обрывы. Лошади могли идти только по одной, люди – гуськом.
«Триста верст должно было переехать горами, – пишет в «Своеручных записках» Н. Б. Долгорукая, – верст по пяти на гору и с горы также; они же все усыпаны камнями дикими, а дорожка такая узкая… по обе стороны рвы. Ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнет; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый верх горы, посмотришь по сторонам – неизмеримая глубина, только видны одни вершины леса, все сосна да дуб, отроду такого высокого да толстого лесу не видала. Думала, что эта каменная дорога сердце у меня оторвет. Сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости, спешат… наши командиры, чтоб домой возвратиться… Коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем… да и обсушиться негде».
И в эти-то самые дни, когда преодолевали путники Уральский хребет, заметила Наталья Борисовна, что творится с нею что-то неладное: голова кружится, тошнит, есть не хочется. Кому пожаловаться? Кто объяснит, поможет? Поведала об этом мадам Штрауден. Та сразу догадалась: беременна! Ох, только этого не хватало по такой-то дороге! Да как же перенесет все это ребеночек в животе ее? По эдаким-то камням да по тряскому пути? Будет ли жив? Сперва ничего не говорила Наталья мужу, удрученная новостью, однако потом не выдержала, призналась.
– Люба моя! – вскричал он. – Да разве ж то беда? Лишь бы мы с тобой на языке одном всё друг дружке сказывали!.. Сердечушко мое, будет у нас сынок – страданиям нашим отрада, грехам оправдание.
С того дня стал князь внимательнее к жене. Ежели кто из сродников обижал ее, защищал открыто. Ежели ей хотелось поплакать – шутил:
– Полей слезки-то на стылую землю! Обогрей ее, слезы твои горячие, как любовь наша…
Судно идет с попутным ветром, уже позади Тобольск. Распрощались с Дуняшей и мадам Штрауден. Скрылась колокольня тобольского собора…
Обь уверенно и властно несет их на своих могучих водах, с берегов смотрят начинавшие рыжеть лиственницы.
Когда дули ветры, гремели громы, Иван Алексеевич, чтобы отвлечь жену, был деятелен, разговорчив, пел песни под шум ветра. Покой же и медлительное движение судна, напротив, приводили его в мрачность, он опять возвращался к мыслям о злополучной своей судьбе, каялся, что принес жене столько горя. Зато Наталья Борисовна, угадывая его состояние, становилась ровно-спокойной, даже веселой. Она более обращала внимание на красоты природы, любовалась закатами, а то находила в поведении окружающих что-нибудь забавное. Князь как-то поймал осетра, она привязала рыбину за веревочку и все шутила: «Вот и не одни мы в неволе, вот и осетрок разделяет ее с нами!»
Князь, глядя на жену, думал: сколько жизней отделяют их от счастливого дня помолвки? Не одна, не две – целая вечность. Думал ли он, что такой станет она в испытании? Княгиня чувствовала на себе его взгляды, догадывалась про его мысли и иной раз спрашивала:
– Любишь ли ты меня, Иван Алексеевич, как прежде?
– Прежде? – задумчиво переспрашивал он и горячо отвечал: – Пуще прежнего!.. Скорблю только, что горе со мной терпишь.
– Дай Бог и горе терпеть, да с умным человеком! – весело отвечала она. – В радости так не узнаешь человека, как в горести.
Ответы ее были беззаботны, но сердцем своим знала: лишь неустанной заботой, вниманием, шуткой может она укрепить его дух – и откровенно об этом потом написала: «Истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаивать эту тоску и перестать плакать; и должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушал: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела! Все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним и скитаюсь. Этому причина – все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он в сердце моем был. Мне казалось, что он для меня родился и я для него и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении и не тужу, что мой век пропал, но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды».
