Казалось бы, граф счастлив, независим, и вечны будут его радости. Но судьба одинаково равнодушна и к богатым, и к бедным. Конец его жизни лишен игры и радости. В 1767 году умирает любимая жена… Скоро дочь, названная именем матери, выйдет замуж за графа А. К. Разумовского и… станет жертвой непорядочного человека, лишенного нравственных устоев.
Вторая дочь, Анна (как хороша она в скульптуре, сделанной Шубиным!), станет невестой Н. И. Панина, достойного человека, но за три дня до свадьбы она скончается (это имя – Анна – сопровождает Шереметевых и никогда не приносит счастья), а Панин так и останется вечным холостяком. Кстати, тот же Шубин в 1783 году изваяет бюст Петра Борисовича, тот заплатит 400 рублей, но не одобрит творение скульптора – не оттого ли, что художник увидит ставшее с годами явным графское высокомерие?
У каждого своя мера горя, своя тяжесть его, и каждый по-своему его несет. Похоже, что граф не сгибался под ударами судьбы, лишь терял игривость да обретал насмешливость. После смерти жены ложе с ним разделила дочь форейтора, которая родила ему нескольких детей…
А скончался Петр Борисович в 1788 году и похоронен в Москве, в Новоспасском монастыре, в шереметевской усыпальнице. Здесь лежит потревоженный в дни революции прах графа П. Б. Шереметева – генерал-аншефа, генерал-адъютанта, обер-камергера, сенатора, кавалера орденов Святого Андрея Первозванного, Святого Александра Невского и Святой Анны.
Здесь часто бывает его сын Николай Петрович, внуки. Здесь хорошо думается о тех, чей прах покоится под землей, о тех, кто растил нашу культуру, наш Дом Российский, чей образ скрывается за далью веков… Кто принадлежит, конечно, своему времени, но и нам, XXI веку, – тоже.
Создатель театра крепостных в Останкине
Граф Николай Петрович Шереметев (1751–1809)
Шереметевы любили повторять слова Петра I: «Мы создали регулярную армию, создали флот, теперь наша цель – образование, культура». Отец и сын Шереметевы активнее всех взялись за выполнение петровского указа. Но – не с помощью рук европейских мастеров, а собственных людей, крепостных, свободных ремесленников.
Начал все, конечно, отец, любитель театра, а подхватил и продолжил сын Николай Петрович.
Театр, театр… Все началось с него. Екатерина II издала указ, по которому позволялось устраивать «благопристойные для публики забавы». «Театр, – провозгласила она, – есть школа народная и должна быть непременно под моим надзором, я старший учитель в этой школе, и за нравы народа мой ответ». «К тому же, – писала она, – народ, который поет и пляшет, зла не думает».
Но что это были в большинстве своем за театры? Ни декораций настоящих, ни актеров обученных, ни залы нарядной, ни хорошего оркестра. Неграмотные крепостные, здоровые девахи и сиволапые мужики изображали герцогов и принцесс, а пьесы ставили из жизни непременно французской, греческой, совсем неведомых стран. После спектакля за плохую игру или за какую иную провинность актеров могли побить, увести на псарню, посадить в чулан.
Совсем иное дело у Шереметевых. В этом доме все было поставлено иначе. Человек прогрессивных мыслей, Петр Борисович «замешивал» свой театр на любви, а сына своего отправил в Европу. Николай Петрович не только не потратил времени даром, но много преуспел в учении. Занимался в Лейденском университете, изучал постановку театрального дела, музыку, общался с деятелями европейской культуры. Однажды в шереметевских завалах был обнаружен автограф «Stabat mater» Генделя, есть свидетельство, что он знал Моцарта и помогал ему материально.
Молодой граф, вернувшийся из-за границы, вникал во всякие мелочи отцовского театра, посещал репетиции, слушал, как пели, распекал нерадивых. Был он ласков, заботлив, а если заболеет кто, сам приносил лекарство. Порой обедал с ними за одним столом. Но и характеру своему ограничения не ставил. Вспыльчив бывал – тут уж не попадайся под руку! В сердцах, рассердившись на что-нибудь, вскакивал на коня и мчался во весь опор.
Но: если Петр Борисович был человеком цельным, естественным, поглощенным строительством Кускова, то его сын Николай напитался в Европе некоторым скептицизмом, восприятием мира в сентиментальном и в романтическом смысле. К тому же – единственным наследником несметных богатств Черкасских и Шереметевых.
Вот почему о Николае Петровиче весьма нелестные слова оставил его бывший крепостной, ставший профессором университета, цензором, А. В. Никитенко: «Между своими многочисленными вассалами он слыл за избалованного и своенравного деспота, незлого от природы, но глубоко испорченного счастьем. Утопая в роскоши, он не знал другого закона, кроме прихоти. Пресыщение наконец довело его до того, что он опротивел самому себе и сделался таким же бременем для себя, каким был для других… В его громадных богатствах не было предмета, который бы доставлял ему удовольствие…»
Да, своевольный баловень судьбы, да, «испорчен счастьем», да, никого от себя не отпускал и гордился, что крепостные не бегут, а однажды дал вольную… за бочонок устриц, за деньги же отказался: «На что мне деньги?» Все так. Но… Но именно под властным его крылом растет целое поколение крепостных актеров, музыкантов, художников, танцоров, композиторов – русских! Крепостной композитор Степан Дегтярев сочиняет первую русскую ораторию «Минин и Пожарский», хоровые произведения. Мастер Батов будет делать прекрасные балалайки, гитары, скрипки. Свои таланты крепостные показывают в резьбе по дереву (не отличить от гипса, от камня); будет усовершенствована сложнейшая механика сцены, имитирующая дождь, ветер, гром. Да и сам Никитенко за способности свои получил вольную.
И вот еще что: думается, слова Никитенко относятся к тем годам Шереметева, когда не было рядом его актрисы Жемчужинки, которая была спасительным якорем в море вседозволенности. Ни в чем не было запрета, никто не перечил, и лишь она вступается за наказанных, хлопочет, порой укрощает графа, проявляя немалую твердость характера. Вместе с тем так нежна, полна такого очарования, что все перед ней смиряется…
Для нее граф строит новый театр – останкинский: премьеры, блеск бриллиантов в зале, сановные гости, успех, аплодисменты, августейшие особы…
Но вновь сгущаются тучи, раздаются злые сплетни, а еще громче – муки собственной совести актрисы. Она винит себя в греховной связи, в не освященной церковью жизни. Граф тоже: ведь он знаком с жизнью мальтийских рыцарей, дед его был кавалером этого древнего ордена, его страшит второй круг ада, где мучаются невенчанные влюбленные.
Наконец 6 ноября, в маленькой церкви Симеона Столпника, что на Арбате, совершается их тайное венчание…
Невиданные приемы устраивал отец Елизавете Петровне, великой Екатерине II. А Николай – Павлу I в дни его коронации.
Шереметева нервировали отношения Екатерины II и ее сына. В Зимнем дворце один фаворит сменял другого. То появлялись гигантские фигуры братьев Орловых, то одноглазого Потемкина в халате; Григорий Орлов (как вспоминала Н. К. Загряжская) со своей разрубленной щекой имел вид настоящего разбойника. Как вспоминает та же Загряжская, можно было слышать такой разговор с Орловым: «Что за урод! Как только его терпят?» – «Ах, батюшка, да что же ты прикажешь делать? Ведь не задушить же его?» – «А почему же нет?..»
