И каково было Николаю Шереметеву, самим положением обязанному сохранять «дипломатический статус» у власти? Павел I стал магистром Мальтийского ордена, его покровителем, когда Наполеон захватил Мальту, и рыцари двинулись в Россию под покровительство магистра. Графа Шереметева Павел сделал хранителем печати ордена.
Между тем против императора уже разгорался заговор. Шереметев держался так, что никто не посмел его вовлечь в те приготовления. Граф не запятнал свою совесть, за что вдова-императрица впоследствии опекала его сына…
У графа и Прасковьи Жемчуговой шел последний, самый печальный период жизни. Она жила в сказочном дворце, Фонтанном доме, бродила по мраморным лестницам, из малиновой гостиной в белую залу – и была как в золотой клетке. Лишь Таня Шлыкова, наперсница, разделяла ее одиночество, да еще художник Н. И. Аргунов, да архитектор Джакомо Кваренги.
Представим, как бы мог поведать о случившемся шереметевский дворецкий в письмах своих сестрице.
«Любезная сестрица Елизавета Ивановна! Просили вы писать о пребывании моем в Петербурге в Фонтанном графском доме – так я и пишу. Житье в Петербурге очень дорого, а град новый и скучный. Графский дом богат несметно, слуг, дворовых великое множество. Имеется тут камердинер, который пришелся мне не по нраву. Таскался по свету, искал фортуну, в райских местах пребывал, а от того не улучшился. Брюхо у него великое, волосы завивистые, губы ужимистые, а харя с угрями. Зато сильно по нраву мне Николай Аргунов, живописец графский. Молод, хорош собою, горяч! Помните батюшку его Ивана Петровича?
Граф живут богато, однако не больно ладно. Хошь не хошь, а иди: политесы такие. Как-то граф сказались больными, остались дома, и что же? Явился герольд. Открыла дверь Татьяна Васильевна (Шлыкову-то помните ли, танцорку?) – так и обомлела. Не поверил царь в графскую хворобу – послал своего человека. Бедное Его Сиятельство! Ладно наш брат крепостной в неволе, а и графу нету воли.
Вечерами, коли графа нет, сядут рядком Татьяна, Прасковья Ивановна и Николай Аргунов, возьмут гитару и так душевно поют! А живописец тот не спускает глаз с графской любимицы. Уж сколько раз ее писал. Есть невеликий портрет красоты особенной: черты тонкие, рот маленький, взгляд стеснительный, в графской комнате висит. Любовь ее к графу большая, только счастья нету: слуги „барской барыней“ дразнят, завидуют, а важные господа не признают супругой графа Шереметева, сказывают, будто даже хотели ее отравить… А у графа одна мечта – чтобы родила она ему наследника, а Татьяна с Аргуновым шептались (слыхал я), что опасно ей рожать.
Что касается моей личной особы, дорогая Елизавета Ивановна, то я, слава Богу, здоров пока, только подагра щиплет. На сем прощаюсь, драгоценная сестрица».
Граф и соловушка
… Барский дом в глубокой дремоте.
Майское солнце поднялось рано, в окрестностях Кускова, подмосковного имения графа Шереметева, залило все вокруг ярким, радостным светом, словно приглашая к работе, к делам. Но господа еще почивают после вчерашнего приема.
Граф Петр Борисович Шереметев вольно расположился на широкой кровати, под балдахином.
Старый граф довольно ухмыльнулся, потянулся и запел-замурлыкал что-то несусветное: «Васька-кот и пес усатый, поросенок полосатый… Вышел Ваня во лесок, укусил себе носок…»
Явился лакей, и началась церемония одевания вельможи.
…В это же утро в другом конце кусковского парка, возле флигеля показалась девочка лет десяти.
Черные косицы, быстрые глаза, острый носик. Оглянулась кругом – никого нет! – и припустила в сторону села Кускова. А птички как поют-играют по утрам! – и сколько их! С розовой грудкой, белой шейкой, черной головкой. Фиию… звиинь… Цок! – и перепрыгнула на ветку. Цок! – перелетела на дерево… Фии-ють!.. Девочка повторила голос птички, пропела ей в тон. Еще раз! Получилось!
Домотканая юбка ее намокла, ноги от холодной росы покраснели, когда выбежала она на дорогу. Уже видны были крыши сельских изб среди темно-зеленых елей, – там ее матушка, батюшка… Вдруг впереди на дороге показался всадник. Не охотник-егерь, не мужик-размахай, в шапке нерусской, с козырем, сам худой, конь под ним черный.
Кто это?.. Всадник пришпорил коня, ударил хлыстом – и промчался мимо. Девочка ахнула, увидав, что вся ее красно-белая юбка заляпана грязью. Ой! Что теперь будет от надзирательницы бабы Арины?! И в село нельзя, ни матушки, ни сестрицы Матреши, – надо назад! Хорошо бы Марфа Михайловна сперва попалась…
Но – первой встретила бабка Арина. И сразу в крик:
– Куда моталась-бегала? А-а-а, платье-то!.. Без спросу ушла, юбку замызгала!.. Граф приказал крепкое смотрение за вами иметь, а ты? На хлеб на воду посажу! В чулан запру! Вон с глаз моих, дурища стоеросовая!
Девочка сжала маленький рот, опустила глаза: чтобы не выдать возмущения, охватившего ее…
Платье она, конечно, помыла, повесила сушить, а так как было еще рано, то юркнула в постель. В комнате обитали маленькие актерки, девочки уже проснулись, разговаривали. Их долго отбирали в шереметевских имениях – чтобы «ликом были приятны, видом не гнусны», чтоб голос имели и двигаться могли не без изящества.
Девочка легла рядом с Таней Шлыковой и шепотом рассказала о том, что приключилось утром.
– Знаешь, кто был на коне? – зашептала Таня. – То ж, верно, молодой граф, Николай Петрович. Красавец, говорят, и строгий…
Черноволосая девочка задумчиво поглядела в окно: березы, одетые в прозрачные бледно-зеленые платья, напоминали юных танцорок. А может быть, свечки в зеленом дыму?..
Так Паша Ковалева, будущая звезда шереметевского театра, увидела графа Николая Петровича Шереметева, который потом полюбит ее, даст много-много счастья, но и бед тоже…
Заболела-таки черноглазая девочка, побегав по сырой майской земле. Посадила бы ее баба Арина в чулан, кабы не болезнь да не заступничество Марфы Михайловны. Обедневшая дальняя родственница Шереметевых, старушка Марфа Михайловна с давних пор жила в Кускове. Происходила она из знатного и несчастного рода знаменитых князей Долгоруких.
Как Варваре Черкасской-Шереметевой когда-то приглянулась девочка-калмычка Аннушка, так Марфу Михайловну с первого взгляда приворожила Пашенька. Тихой улыбкой освещалось лицо старой княгини, когда девочка пересмешничала: изображала подруг, самого режиссера Вороблевского, даже Анну Буянову, графскую фаворитку. А уж птиц певчих! – любой голосок повторяла.
– Скворушка ты моя, – ласково говорила княгиня. – Хворь на тебя напала, вторую неделю лежишь горячая… Должно домовой опять проказит!
– Отчего? – расширились в изумлении глаза девочки. – Вы видали домового?
– Видала – не видала! Другие видали и сказывают: ежели что не по нему – вредит…
– Зачем, тетушка? В чем я-то провинилась?
– Ты пока не провинилась, а вот… давно это было… Жила тут сестрица нашего барина Петра Борисовича. Горькая судьба ей выпала!.. И все любовь виновата…
