– Соборы – Успенский, Дмитровский и Рождественский – великая древность, белый камень, что залегает поблизости. Этаких древних соборов нет даже в Москве, однако – сколь там выщербин! Надобно подновление.
– Не бывал я в женском, Княгинином, монастыре, а Евгения сказывала, что у князя Всеволода Большое Гнездо была дочь Марфа, сильно болящая, она-то и умолила отца во спасение сделать женский монастырь и назвать его Княгининым.
Иван Михайлович не любил надолго откладывать дела – и вскоре губернатор с губернаторшей отправились в Княгинин монастырь. Евгения Смирная (девичья фамилия ее как нельзя более подходила к ее характеру) шептала, когда карета спускалась вниз и вертелись-вертелись колеса. Зная характер мужа, она напоминала ему про его конфузы: «Помнишь ли, Ваня, как, будучи в Пензе, ты вмешался в спор с монастырской игуменьей. Митрополит тебя не похвалил, даже осудил. А там всего лишь шла речь о том, как одна монахиня из-за духоты открывала окно, что выходило в сад, а это не положено. В другом монастыре ты, Ванюша, забыв о смирении и поддавшись княжеской гордыне, обрадовался, увидав красно-синего попугая. Ты уж, пожалуйста, со своим уставом в монастырь не ходи, – шептала супруга. – Больно волен ты, Ваня. Про то можно в стихах писать, а жизнь – иная».
В той же Пензе учинил такое, что поплатился местом изза истории с помещиком Улыбышевым и его женой Елизаветой. В своих «Записках» сам признавался:
«Супруга помещика, весьма сурового, не была пригожа лицом, однако заманчива, и ухватки имела самые соблазнительные, разговор приятный: начиталась романов и была мастерица обольщать людей… Началась между ними интрига, самая скромная и благопристойная… Случилось однажды мне быть у нее в деревенском доме. Муж ее, всегда пьяный, бурлил и возмущал наше общество разными непристойностями. Мы играли в фанты, резвились, как водится в деревенских круговеньках. Довелось Елизавете Александровне на выручку фанта поцеловать меня в лоб. Я не имел никакого преимущества… На другой день поутру узнал я, что Елизавета Александровна всю ночь не спала, будучи заперта мужем в конуру с борзыми собаками, и вытерпела от него разного рода ругательства… Я решился от них в тот же час уехать, но попытался быть ей хоть в чем-то полезным и жребий ее улучшить. Мною руководило желание защитить ее от тирана… И увез ее к отцу, чтобы ей стало спокойнее…
Но муж Улыбышевой не дремал, он уже послал письменную жалобу на меня в Петербург, поставил наблюдать за мной людей и, может быть, хотел даже меня умертвить. Скоро интрига сия сделалась известна всему городу».
– Вот видишь, Ванечка, к каким неприятностям приводит твоя любовь к правде. Надо похитрее быть, – говорила супруга.
В хорошую минуту князь соглашался с женой, в церкви каялся батюшке, однако – что поделаешь? Нрав у него как у деда. Однако любезную женушку умел развеселить – рассказывал о том, как влюбился в восемь лет в Шереметеву – красавицу, у которой муж дурен, как черт, стар и ревнив. «Я как увидал, что этот „прескаредный старик“ обнимает ее, так рассердился, так затрепетал, что чуть было не бросил в него нож, – так-то рано начал разыгрываться мой темперамент… А закончилось все… у меня ужасным поносом», – со смехом заканчивал он рассказ и обнимал жену.
…Спустя некоторое время с князем опять вышла нескладуха. Он ездил по окрестностям Владимира – Лакинск, Колуново, Ковров, а вернулся – и что увидал? Между двумя древними соборами какой-то купчишка навез несколько телег с бревнами, уже был вырыт фундамент – задумал в таком месте строить себе дом! Князь был взбешен: в самом центре, на самом дорогом и памятном месте соорудить какую-то халупу! «Да кто тебе позволил, дурень ты стоеросовый!» – кричал Долгорукий. Купец разводил руками, мол, места много пустует, вот я и… Вы напрасно на меня кричите, ваше сиятельство… «Ах так, еще спорить?» – и князь изо всех сил огрел его тростью, которую всегда имел при себе. Площадь удалось отстоять, сохранить в полной красе.
Шел четвертый год его губернаторства. Дела шли, хоть и не так ходко, как бы хотелось, но дело продвигалось. Ранее тут были только церковно-приходские школы – теперь Долгорукий строил и светские, народные школы и реальное училище для тех, в ком имеются технические способности. Однако мост через Клязьму опять был снесен, и переправлялись на тот берег на плотах да лодках.
Свой дом? Князь жил в деревянном доме. Здешний предводитель дворянства, человек видный, по фамилии Безобразов, и даже дочь-красавица с той же фамилией, уговаривал строить себе солидный, каменный дом в два этажа. Но Ивана Михайловича что-то останавливало, и обитал он все в том же одноэтажном доме.
Однако зима на другой год так ударила, что князь задумался и решил было уже взяться за строительство, как вдруг пришла печальная весть из Москвы.
Долгоруков-Крымский. Весть была ужасная: умер Василий Михайлович Долгоруков-Крымский, дядя Ивана Михайловича. О горе, горе! Это был большой человек, можно сказать, великий. «Запрягать лошадей немедля!» – вскричал князь и помчался в Москву. Не фавориты Екатерины II, не Потемкин, а именно этот храбрейший воин был главным покорителем крымцев, героем штурма Перекопа и Очакова!
В 1771 году, еще до Потемкина, императрица назначила его командующим и направила на Крымский полуостров. «Василий Михайлович двинулся в глубину Крыма и обратил в бегство шестидесятитысячную турецкую армию. Хан Селим-Гирей бежал, а через две недели весь полуостров оказался во власти России. Через месяц Долгорукий заключил с крымцами „неразрывный союз“, навсегда отделивший Крым от Турции… Тогда-то к его фамилии было присоединено слово „Крымский“», – так писал историк XIX века князь Н. Романов в книге «Знаменитые россияне XVIII–XIX веков», а ординарцем у Крымского был молодой князь Иван.
Выйдя в отставку, полководец поселился в Москве, в Охотном ряду (кстати, дом его стал Дворянским собранием, а позднее Колонным залом). Герой войны с крымцами держал открытым свой дом, всякому там находилось место, он принимал просителей и не терпел крючкотворства, «творил суд по своему разумению».
Племяннику говаривал: «Я человек военный и в чернилах не опутан», – и, кажется, князь Иван унаследовал это его качество. На похоронах Крымского Иван рыдал. Конечно, говорил свое слово у гроба, проводя в последний путь героя на кладбище в Полуэктово, дождался и сорокового дня.
В книге «Капище моего сердца» Иван Михайлович оставил такие строки: «Князь жил по-русски, был хлебосол, щедрый человек. Москва о нем долго плакала, тужит и поныне при всяком сравнении с заступающими на его место».
Молодой Долгорукий оставался человеком чувствительным, порой даже сентиментальным. Он вытирал слезы, перебирая книги, которые оставил дядя, так что багажа на обратном пути во Владимир у губернатора прибавилось.
И вот уже кобыла «Анфиса Ивановна и пристяжные» молодки возвращаются назад. Подъезжая к своему деревянному дому, князь представлял, как выбежит навстречу обожаемая Евгения, однако она не встретила мужа – оказалось, что простудилась и захворала.
Огонь печи зовет к воспоминаньям… Выскочив из саней, князь Иван крикнул слугам, чтобы спешно вынимали книги из-под рогожи и складывали в сенях и чтоб все было в аккурате. Крепко обняв супругу, обцеловал милое лицо и уложил ее в постель. Сверху водрузил медвежью шкуру – охотником князь был заядлым (весь в деда Ивана Алексеевича), в Кускове частенько ходил на охоту с графом Шереметевым (старшим, разумеется), ну а на Владимирщине – тем паче.
