Любезный друг Иван Михайлович, когда же мы дождемся главного часа в нашей жизни?
Остаюсь верная тебе – Смирная Евгения».
Князь прижал письмо к сердцу и, прыгая по комнате, перецеловал каждую строчку, и на глазах его блестели слезы.
Но потом опять присел к камину, предался литературно-философским размышлениям. Отчего Карамзин написал «Бедную Лизу»? Да оттого, что время стало чувствительнее, оказалось, что не только барышни, юноши умеют плакать, но и даже крестьянки. Не зря один умный человек XVIII век определил такими словами: «Столетье безумно и мудро».
«Захудалый князь». Мало того, что в Москве после ссылки Долгоруких называли «захудалыми князьями» из-за их бедности. Но и во Владимире однажды донеслись эти слова до Ивана Михайловича. Он не рассердился, не загоревал, а твердо и молча сказал себе: «Вы еще увидите, каков я на самом деле. И Шереметеву я нос утру. Он богат, а я – талант!» И стал с того дня взыскательнее и строже. Надобно теперь спешно устроить библиотеку. Как говорил Великий Петр? «Армия у нас есть, флот морской есть. Главное теперь – культура и образование».
Под горячую руку князю то попадался писарь безграмотный, то купчишка, который хотел дом свой возвести меж древними соборами, – теперь тот свозил бревна как раз к мечтаемой библиотеке. Ну и, конечно, понаписал бумагу на имя губернатора, а тот обнаружил прорву ошибок – и устроил целое представление. Писаря и купчишку выставил прилюдно и разразился, словно в театре, целой сатирической речью: «Ты что же, Семен! И ты, Пров Фомич, почто попусту тратите дорогую бумагу?! А вашим бумагам место где? В печке!.. А гусиные перья? Сколько переломали, испортили оперенья у благородной птицы! И желаете еще жить рядом с библиотекой! Да читал ли ты, Фомич, хоть одну книгу, кроме цифирной?..»
Поднялся гогот, шум. Однако купчик нашел какого-то заступника, и тот не только защищал Фомича, но тайно послал жалобу в Петербург. Ох уж эти соглядатаи, доносчики – те же, что во времена его деда! Они уже успели написать на него жалобу!
Долгорукий, страстно увлеченный библиотекой, уже через два-три месяца отстроил хранилище для любезных душе его книг. Он часто приговаривал: «Более всего люблю я читать и писать…» И ревностно следил за тем, как строится библиотека. Проверял стены, полки, окна, и однажды заметил, как плохо законопачена стена, устроил работнику нагоняй.
«Да что вы, ваше сиятельство, хорошо я толкал туда паклю. Не сердись, барин, авось не замерзнут твои книги». – «Да не только о книгах я пекусь, а о людях, которые сюда будут приходить! А ты – авось, авось!»
(С этим «авось» он так часто сталкивался, что, забегая вперед, сообщим два любопытных факта. Князь, сидя у камина, взялся за целую поэму [или иное что?] и назвал ее «Авось». А спустя годы Пушкин [да-да, Александр Сергеевич, в молодости ему довелось прочесть поэмку «Авось»] резюмировал: «Ежели бы князь не сочинил ее, я бы непременно взялся».)
Всем книгам, привезенным из Москвы, и тем, что уже были, нашлось место в библиотеке: французские и немецкие, русская азбука, учебники Магницкого и Смотрицкого, и даже нотные листы с музыкой Россини и Моцарта. Сам Долгорукий, обладавший абсолютным слухом, когда-то вместе с Бортнянским певал арии, и Мария Федоровна слушала его со вниманием. Во Владимире иной раз он певал в церковном хоре…
«Захудалый князь»? И все его сродники, сосланные Бироном на Север, лишенные собственности, усадеб и накоплений, – «захудалые люди»? О, нет!
Вспоминая о них, князь Иван Михайлович довольственно глядел на библиотеку, на подновленные улицы, оштукатуренные церкви, и на лице его вспыхивало горделивое и высокомерное выражение.
Разве дело только в деньгах? Внук Ивана Алексеевича и Натальи Борисовны сам, своей головой и силами поднялся наверх, до Гатчины и малого двора, был директором императорских театров, артистом и т. д. Он и теперь бывает в близких местностях, непременно заглядывает в местные театры.
А потом возвращается к своей ненаглядной Евгении-Нине, они садятся у камина и распевают дуэтом арии и русские песни. Да, их двухэтажный каменный дом с великолепным камином стоит и красуется над рекой Клязьмой, и живут в нем любовь, поэзия, музыка и мечты:
Без затей, в простом обряде,
Дома с Ниной жить мне – рай;
С нею в поле иль во граде
Мне любезен всякий край.
С ней убожества не знаю;
Всё по мне и всё на нрав.
Нина тут – я не скучаю;
Нины нет – и нет забав!
Мы участье принимаем
С нею равное во всем;
В черный день не унываем,
В красный пляшем и поем.
Чужой доле не ревнуем.
И, природы чтя предел,
На богов не негодуем,
Что не знатен наш удел.
Мало того, что князь деятелен, что мост через Клязьму цел, что Золотые ворота блестят, привечая гостей, что дом его – украшение города, тепло для обитателей. «Захудалый князь» почти всегда весел. И в друзьях его – не только предводитель дворянства, его дочь, не только «отцы города», но и простые люди. К примеру, с добрым дачным соседом они посиживают летними вечерами у камина, философствуют, читают стихи.
Есть у князя богатый родственник – граф Николай Петрович Шереметев, но не своими силами, а везеньем он всего добился (отец женился на богатой и единственной наследнице князя Черкасского). Полюбились друг другу граф и актриса Жемчугова, только где же радость? Озабочен он вечно богатством, а как захворала актриса – впал в меланхолию, слег. Говорят, уже угасает… Читал ли он, граф, вирши Долгорукого (князя?), хотя бы те, что посвятил он любимому Кускову?
Земли лоскутик драгоценный
– Кусково! Милый уголок,
Эдема сколок сокращенный,
В котором самый тяжкий рок
В воскресный день позабывался
И всякий чем-нибудь пленялся!..
Князь все еще губернаторствовал во Владимире, когда до него дошел слух о кончине графа Николая Шереметева, с которым они несколько враждовали. Однако, узнав о его смерти, князь пригорюнился – ну-ка потерять любимую Жемчужину, Соловушку, и самому последовать за ней!.. И еще написал несколько строк:
Театр волшебный подломился,
Хохлы в нем опер не дают,
Парашин голос прекратился,
Князья в ладоши ей не бьют,
– Умолкли нежной груди звуки,
И Крез-меньшой скончался в скуке.
О, время, лютый враг всего!
Щадить не любит никого…
Две дуэли
(Как они изложены графом С. Д. Шереметевым в журнале «Старина и новизна»)
Во времена Пушкина на сценах блистала балерина Авдотья Истомина. Она пользовалась неизменной любовью публики и сводила с ума молодежь, в особенности офицеров. В числе поклонников Истоминой находился некоторое время даже Пушкин, который воспел ее талант в «Евгении Онегине»:
