Театр уж полон; ложи блещут;
Партер и кресла, все кипит;
В райке нетерпеливо плещут,
И, взвившись, занавес шумит.
Блистательна, полувоздушна,
Смычку волшебному послушна,
Толпою нимф окружена,
Стоит Истомина; она,
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух из уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
Истомина отличалась необыкновенной грациозностью, легкостью, быстротой в движениях, силой в ногах и держала себя на сцене уверенно. Красивая, стройная, среднего роста брюнетка с черными огненными глазами, прикрытыми длинными ресницами; страстная, увлекающаяся, она легко поддавалась вспышкам любви. Имела множество обожателей и послужила причиной нескольких поединков. Один из этих поединков кончился весьма печально.
В журнале «Русская старина» (1874 г.) об этом рассказывается следующим образом:
«В 1817 году Грибоедов жил в Петербурге на одной квартире со своим добрым приятелем графом Александром Петровичем Завадовским. С него автор „Горя от ума“ списал князя Григория:
Чудак единственный! Нас со смеху морит!
Век с англичанами, вся английская складка…
Завадовский ухаживал за знаменитой танцовщицей Истоминой, счастливым обожателем которой был и молодой кавалергард Василий Васильевич Шереметев. Грибоедов был знаком с Истоминой, часто встречал ее у князя Шаховского, бывал у нее в доме, любил ее за талант, но не принадлежал к числу ее поклонников. Как-то вздумалось ему пригласить ее к себе после спектакля на чай. Истомина согласилась, но, опасаясь возбудить подозрение в ревнивом Шереметеве, предложила Грибоедову подождать ее у Гостиного двора, обещая подъехать в казенной театральной карете. Все было исполнено согласно ее желанию: из кареты она пересела в сани Грибоедова и поехала к нему. Шереметев, однако, следил за ними; он видел, как Грибоедов и Истомина доехали до квартиры Завадовского.
Приятель Шереметева, уланский штаб-ротмистр Якубович, записной театрал, шалун и забияка, посоветовал ему вызвать на дуэль Грибоедова, обещая, в свою очередь, стреляться с Завадовским. Шереметев вызвал Грибоедова; последний, не отказываясь от дуэли, предложил только поменяться местами, т. е. чтобы ему, Грибоедову, стреляться с Якубовичем, а Завадовскому с Шереметевым. Эта двойная дуэль состоялась, и при самых суровых условиях. Противники должны были сходиться на шесть шагов при барьере в восемнадцать. Первая очередь была предоставлена Завадовскому и Шереметеву. Шереметев выстрелил, и пуля оторвала край воротника у сюртука Завадовского. „Ah! il en voulait a ma vie… a la barrier!“ – произнес тот („А! так он хотел убить меня… к барьеру!“). Секунданты, предвидя кровавую развязку, стали их уговаривать, но… Шереметев упал; пуля прошла ему через живот и засела в левом боку. Якубович извинился перед Грибоедовым, предложив ему отсрочить дуэль до благоприятного времени… (Она состоится в Тифлисе осенью следующего года.)
После трехдневных страданий Шереметев умер. Отец его просил императора Александра Павловича не подвергать участников дуэли взысканию. Государь принял во внимание его просьбу, и виновные подверглись, относительно говоря, весьма легкому наказанию: граф Завадовский был выслан за границу, Якубович из лейб-уланов переведен на Кавказ в драгунский полк; Грибоедов не подвергся даже выговору. Однако ему нелегко было примириться с собственной совестью. Он писал другу С. Бегичеву в Москву, что на него напала ужасная тоска, что он беспрестанно видит перед собой раненного Шереметева, что, наконец, пребывание в Петербурге сделалось для него невыносимо. Знакомый с Грибоедовым Мазарович, тогда поверенный России в делах Персии, предложил Грибоедову, служившему при Иностранной коллегии, ехать с собою в качестве секретаря посольства. Грибоедов принял это предложение и 30 августа 1818 года выехал из Петербурга.
Прибыв в Тифлис, Грибоедов встретил Якубовича, с которым и поспешил кончить отсроченные счеты. Они стрелялись: Грибоедов дал промах, а Якубович прострелил ему ладонь левой руки, вследствие чего у Грибоедова свело мизинец. (Это увечье через одиннадцать лет помогло узнать труп Грибоедова в груде прочих, изрубленных тегеранской чернью.)»
Такова версия «Русской Старины».
К этому надо добавить о роли близкой родственницы Василия Шереметева, его тетки, Елены Сергеевны, которая находилась в московском Рождественском монастыре. Она обратилась к князю Голицыну с таким письмом:
«Небезызвестно вашему сиятельству несчастное приключение с сыном брата моего Василия Сергеевича, которое их сильно поразило; от матери скрыли настоящую причину его кончины; я знаю, сколь они всегда желали видеть хотя одну старшую свою дочь Наталью фрейлиною; беру смелость и убедительно прошу Ваше сиятельство попросить у государя императора сию великую для нас милость и облегчить несколько их горестное положение».
Что касается главной виновницы этой дуэли Истоминой, то она кончила свои любовные похождения просто: стала женой актера Экунина.
Надежда Николаевна Шереметева (1775–1850)
Еще одна полузабытая фигура. И еще один роковой год – 1825
В прекрасном кинофильме «Звезда пленительного счастья» зрителям предстали декабристы в романтическом свете, трогательны и судьбы декабристских жен. Однако движение, вылившееся в события на Сенатской площади, было гораздо драматичнее и вовлекло в опасную орбиту множество современников, и судьбы те оказались в высшей степени печальными, а характеры героев – страстными.
В числе их оказалась и Надежда Николаевна Шереметева, вольно или невольно вовлеченная в дела декабристов. Это была поразительно яркая, сильная личность. Происхождением своим она обязана двум фамилиям – Тютчевых и Толстых…
Детство она проводила в Овстуге в тютчевской усадьбе, а потом вышла замуж за Василия Петровича Шереметева (колонновожатого) и поселилась близ Рузы, в шереметевской усадьбе.
Имение называлось Покровское, и ранее им владели Лопухины.
Дома Шереметевых (где бы они ни располагались) были всегда гостеприимны, двери широко открыты, и там, бывало, живало по нескольку поколений.
В. В. Мусин-Пушкин, вступивший в родство с Шереметевыми, так вспоминает жизнь в Покровском: «Это Мекка и Медина для нас, сородичей… Покровское было для меня не только местом, а символом семьи, синтезом счастья и святыней духа».
Чудный заливной луг, крутая гора с тремя покатыми уклонами, спуск к реке, зеркало вод, захватывающий дух вид с балкона – какая спокойная красота!.. Дом с голландскими печами, библиотека, в которой насчитывалось 10–12 тысяч книг, вечерами звучащая музыка и – атмосфера любви, женственности и доброты… Многое шло от бабушки. Никто никогда не слыхал от нее «кислого слова», она вела «целое племя на шелковых вожжах», никакого давления, но – во всем нравственная дисциплина. Говорили: «маменька желает», «бабушка сказала» – и никому не приходило в голову не повиноваться, не исполнить, огорчать ее. Говорили, что такое было лишь в этой единственной семье.
