– Да? Ты правда так думаешь? Что ты за прелесть, дедуля!
Она прижалась к деду и спросила, понизив голос:
– Дедуля, а правда, что мне дали имя в честь греческой Елены Прекрасной, из-за которой разгорелась Троянская война?
– А ты бы хотела иметь с ней что-то общее, признайся!
– Что ты, что ты!.. Чтобы из-за меня воевали? Нет, никогда!
Сергей Дмитриевич взглянул на нее не без лукавства и заметил:
– А все-таки тебе хотелось бы быть Еленой Прекрасной?
– Н-н-не знаю. Только без войны… Дедуля, а как же жили те нечестивые греки, афиняне, ахейцы? Мать убивала сыновей, на сестре женился собственный брат? Ужас! Это же отвратительно.
– Голубушка, а ты подумай – при таких нравах могли ли они не выродиться? И не должен ли был – должен! – появиться Иисус Христос?
– А ведь и правда! Мне это еще один мальчик говорил…
– Нет, Ленушка, тебя назвали в честь нашей шереметевской Елены, она была женой сына Ивана Грозного, только… этот изверг убил и сына и того младенца, что был в животе Елены Шереметевой… Но у тебя, милая, все будет хорошо, вот увидишь. Встретишь какого-нибудь юношу, умного и веселого, а с таким легче переносить испытания. Согласна?
– Еще как согласна! Дедуля мой, какой ты хороший!
– А теперь помолчим. Притомился я, устал. И, знаешь, не вертись, вертушка! Посиди спокойно!
В Михайловском их уже поджидали, дворня выбежала навстречу, расшаркиваясь перед Его Сиятельством.
Екатерина Павловна распоряжалась поклажей, переносили вещи, тюки, съестные припасы, книги.
Утомленный, граф рано лег в постель. Дом этот имел совершенно особый запах, воздух словно настоян цветущим разнотравьем.
Он уснул сразу и спал в ту ночь крепко. Однако майское солнце почувствовал уже с четырех часов – и… И предался неотвязным мыслям, которые теперь не оставляли его ни на минуту. Вроде бы все миновало, прошло-пролетело, он пережил трех государей, но – ночью память из тьмы прошлого возвращала дела давно минувших дней…
Граф уже попросил у Николая отставку… Мысли то трезвели, то перескакивали от дворцовых пересудов, к двум Александрам: трагедии одного и жизни другого, любимого Александра III…
День, когда закончилась «охота на зверя по имени царь» (Александр II), был, кажется, самым трагическим в русской истории. К этому дню была выработана новая конституция, и Лорис-Меликов должен был взять лишь подпись императора, но… Окровавленное тело несли во дворец, на него с ужасом смотрел наследник Александр III.
Все были растеряны, все… Глядя на останки любимого папа́, о чем думал Александр III? Отомстить всем? Простить всех? Подписать конституцию? Или, напротив, показать мощь самодержавия? Народные массы, как обычно, молчали, но что скрывалось за этим молчанием?
И вдруг среди царского двора, растерянных аристократов возникает бледный, изможденный, в очках, Победоносцев и произносит речь, и какую! Уверенным четким голосом, без запинок требует: немедленно укреплять самодержавие! Только оно удержит над пропастью Россию! Победоносцев был воспитателем двух царей и держался так, что слушавшие (большинство) готовы были следовать его словам. Он влиял на двух Александров, он вкладывал свои идеи и в будущего Николая II.
Первое: сохранять патриархальную, религиозную страну; второе – модернизировать производство, развивать капитализм – без фабрик и заводов, без стали и железных дорог далеко не уехать, Европу не догнать…
Шереметеву, конечно, дороже и ближе патриархальность, обрядовость, церковность – ведь он отвечал за устроение церковно-приходских школ, восхищался замечательным педагогом Рачинским, улучшал программы школ, распространял их шире, шире…
Победоносцев был убедителен, речь его лилась горячо и уверенно – как мог этот с виду тощий, слабый, старый человек покорить растерявшихся слушателей, он словно их заворожил… Многие знали, что был он почти монах, с ним дружен был Достоевский, советовался, когда писал «Братьев Карамазовых»…
Победоносцев встал на пути разноголосицы мнений о будущем устройстве России, словно огромный валун, который может остановить поток стихии. И в то же время понимал, что это последняя попытка остановить неумолимый ход истории. Страна не слушает никого, террор безобразит страну, и сколько еще это будет длиться?
Победоносцев, да и Шереметев, знали Запад, знали, что там – традиционно светское общество. Однако такой образ правления не годится для России.
«Эпоха моя уходит», – признавался Победоносцев, но не вслух, а про себя, и потому продолжал стоять, как камень на пути бурной реки…
Он консерватор, даже глава консерваторов, но они тоже разные: Тютчев – одно, Шувалов – другое, Шереметев тем более…
Страсти вокруг власти бурлили, сбивая с ног даже силачей.
2
Иногда своевольная память ночью или светлым утром переносила графа в праздничные, с фейерверками дни… Мысли не давали покоя. Колесо из черного становилось цветным.
1913 год… Кажется, счастливое, торжествующее и спокойное время. Продукты сельского хозяйства заполонили закрома родины, промышленное производство с каждым годом увеличивалось, впереди грезилось светлое будущее. Романовы демонстрировали свои трехсотлетние достижения.
Августейшее семейство почти в полном составе следовало за государем – по железной дороге, на пароходах, пешком… по огромной стране. Дамы в белых платьях, шляпах, мужчины в белых мундирах, при орденах… Встречали их везде хлебом-солью, подарками и, казалось, искренними любовными словами. Детям дарили ароматное мыло с изображением царевича Алексея на облатке… Кое-где даже раздавались фанфары в честь приезда царской семьи…
Дворянство – это цвет нации (названный так Гоголем), это средний класс, живший с достоинством и по чести, был деятельным, энергичным.
Что касается Зимнего дворца, то там были особые торжества. Вот как описал один современник Петербург: «Тот иностранец, который посетил бы Петербург в 1914 году, перед самоубийством Европы, почувствовал бы непреодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице российских императоров, соединявшей в себе классическую красоту прямых перспектив с приятным, увлекательным укладом жизни, космополитическим по форме, но русским по своей сущности… Белые ночи, в дымке которых длинноволосые студенты с жаром спорили с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии… Бронзовый Петр I с высоты наблюдал свой сказочный город… Все в Петербурге было прекрасно. Дворцы горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережных желтые и синие кирасиры обменивались взглядами с женщинами под вуалями…»
Увы! Звуки оркестров, хоров и фанфар заглушали то, что происходило почти в те же дни на мировой арене.
С Рождества 1913 года миновало немного, но черное колесо истории поворачивалось в сторону войны. И центром на этот раз, как ни удивительно, стала Сербия, входившая в состав Австро-Венгрии. Уже не один год в Сараево встречались жаждавшие чего-то чрезвычайного молодые люди, гимназисты. Образовалось общество «Молодая Сербия», там учились стрелять, готовить бомбы, критиковать Франца Фердинанда. Кто-то говорил, что это влияние масонов, кто-то – влияние русского террора, вслух читали книгу Степняка-Кравчинского «Подпольная Россия». Словом, выстрелы в Петербурге и Москве не оставались без отзвуков.
