Недалеко от древнего г. Тараз (ныне Южный Казахстан) расположен мавзолей Бабаджи-хатун со следами несохранившегося внешнего шатра (ил. 133) (XI в.?). Редкая форма шатрового покрытия мавзолея вызвана формой барабана,
16 ярко выраженных граней барабана с поребриком в верхней его части послужили для реставраторов основанием для возведения в начале 80-х гг. XX в. шатрового покрытия с 16 гранями. Поблизости расположен еще один мавзолей Айша-биби (XI–XII вв.), который по общему признанию является украшением архитектуры Мавераннахра в пред-монгольское время. Плановая структура отвечает образцовой планировке мавзолея Саманидов – куб с четырьмя осевыми входами. Налицо обычный иранский тип объемно-планировочной структуры. Над обычной полусферой купола реставраторы водрузили красивый и пропорциональный конический шатер. Сравнение, проведенное Хмельницким, с мавзолеем Саманидов оправдано также использованием богатой архитектурной орнаментики368.
Пришло время для окончательных выводов из всего сказанного. Встает вопрос: что мы видим, глядя на башню, увенчанную коническим или призматическим шатром, в архитектуре Великого Хорасана и Ирана? Архитектурный образ шатровой башни не ограничивается тем, что мы видим. Основное, что необходимо для полновесного восприятия образа, лежит за пределами зрения. Назовем те пространственные слои, в которых архитектурный образ той или иной среды приобретал все новые и новые смысловые очертания.
В первую очередь, отметим географический аспект, столь необходимый для восприятия устойчивого, жизнеспособного развития архитектурного образа (sustainable image)369. Мы помним о месте зарождения данного образа, это – Хорасан и это есть первый слой. Если представить себе архитектурную карту Хорасана, то купольные башни и башенные минареты (типа минаретов Буран в Семиречье, в Вабкенте, Калан в Бухаре, в Джаркургане370) являют собой ритмический пространственный образ371. Этот ритм, как мы говорили, знаменует собой пространственно сетку перемещений паломников по святым местам.
Для того чтобы понять происхождение идеи высотной башни с шатровым куполом, нам пришлось обратиться к странному обозначению постройки словом qasr в строительной надписи и, как следствие, к мозаикам из классической для исламской архитектуры мечети в Дамаске. Это – второй слой. Попутно мы обратили внимание на то, что возникновение высотных башен в архитектуре Восточного Ирана не могло состояться без присутствия армянской архитектуры в том же регионе. Это – третий слой. Наше обращение к Авиценне и его восточной философии (ментальное пространство) является четвертым слоем. Никак нельзя забывать и о пространстве грусти, которое является последним пятым слоем архитектурного образа. Как мы говорили в самом начале текста, все эти слои входят в симптоматику, согласно которой может быть составлен многоликий образ Гунбад-и Кабус.
Таким образом, целостность архитектурного замысла не выражается в постройке, а совершается в ней. Далеко не все элементы целого репрезентированы, в этом и состоит стратегия отложенного смысла. Мы рассмотрели несколько пространственных зон, каждая из которых оставила свой след в формировании архитектурного образа. Все пространственные зоны составляют единое целое, это ясно, однако не менее важно и то, что единство пространственных зон подлежит рассмотрению не только философского дискурса. Архитектурный дис-курс располагается между реальным и ментальным пространством.
Представим себе на мгновение следующую ситуацию: некто построил примечательное сооружение – церковь, пагоду, мечеть или дворец. Какую же цель преследует тот, кто воздвиг красивейшее здание? Добиться собственной славы? Бывает и так. Однако лучшие из людей воздвигают архитектурные памятники вовсе не себе, а людям, городу, стране. Вот один из примеров тому. Когда омейадский халиф Валид Абд ал-Малик в 715 г. возвел ныне прославленную большую мечеть в Дамаске, он сказал:
«Жители Дамаска, существуют четыре отличительные вещи, которые возвысили вас над остальным миром: ваш климат, ваша вода, ваши фрукты, и ваши бани. Ко всему этому я хочу прибавить пятое: эту мечеть»372.
Оказывается, отличительным признаком большой архитектуры является ее возвышение над миром. Вот, в частности, «ради чего» существует архитектура! О рассуждениях Аристотеля «ради чего» существует искусство, мы предварительно рассказали в первой главе. Аристотель считал, что искусство либо завершает то, что природа не в состоянии была сделать, либо искусство подражает природе. В нашем случае памятник архитектуры одновременно и соперничает с окружающей природой, и подражает тому, что находится за пределами данного пространства и времени.
Иконографическая и иконологическая состоятельность архитектурного образа возможна только при неизменном присутствии нескольких пространственных и силовых полей, составляющих формальное и смысловое целое. Мы вступаем в область существования единой архитектурной формальной, смысловой и контекстной системы, которая современными теоретиками архитектуры названа «ответчивой сцепленностью» (responsive cohesion)373. Такого рода единство в неразрывной связи противостоит тем случаям, когда превалирует тот или иной аспект формальной или смысловой структуры целого. Если смысловое многообразие соответствует именно той постройке, о которой ведется речь, то ее формальные признаки способны дать начало новым архитектурным памятникам. С Гунбад-и Кабус произошло именно это.
Сооружениями, испытавшими воздействие формы Гунбад-и Кабус, являются некоторые минареты. Высотность башни давала этому все основания. Ближайшим по времени и месту является упомянутый выше минарет в Джаркургане (1108/1109) (ил. 134) а также минарет Джам в Афганистане (ил. 137). Он находится в нескольких десятках километров севернее Термеза, в Сурхандарьинской обл. Узбекистана. Гофрированное тулово минарета следует сопоставить с аналогичным туловом, их расположение в одной зоне Хорасана безусловно способствовало возникновению нового типа минарета. Из наиболее известных аналогий необходимо вспомнить Кутб-минар в Дели (1193–1368), тулово которого в основном гофрировано (ил.). Хмельницкий указывает еще на минарет Ивли в Анталии середины XIII в.374.
Идея высотности в культовой архитектуре Хорасана принадлежала амиру Кабусу, он, как мы уже говорили, построил себе башню еще до смерти. Когда Олег Грабар говорит, что башня Кабуса является победной постройкой, то подразумеваются две башни. В начале XII века в Газне одна за другой были возведены две высотные постройки, назначение которых до сих пор неопределенно, были это победные башни или минареты рядом с мечетями, остается неизвестным (ил. 136, 138, башня Масуда III – 1099–1115, башня Бахрамшаха – 1118–1152). На тулове построек появляются имена их сиятельных строителей, потомков султана Махмуда Газневи. В силу разных исторических обстоятельств верхние части этих построек не сохранились, но они, без сомнения, были купольными. Это еще один пример именованного антропо-космического статуса башенных форм.
И последнее, что необходимо сказать в связи с шатровыми постройками. Их ирано-армянское происхождение не вызывает сомнений. Однако распространение шатра в тюркских районах Средней Азии и в собственно османской Турции вызвано двумя немаловажными причинами. Купол в виде шатра стал неотъемлемостью тюркского этнического сознания. В результате иранская по происхождению форма, обогащенная серьезнейшими смыслами различного происхождения, обратилась в застывший символ этнической идентификации тюрков. Между тем нельзя отбрасывать существования архитектурной стратегии тюркских кочевых шатровых (юртовых) композиций, существовавших на територии Хорасана375. Архитектурная стратегия тюркских шатров была, по-видимому, одной из предпосылок этнической адаптации к архитектурным постройкам в Средней Азии и османской Турции.
