Ср. с суждением о метафизике «возможного мира» в тех пропозициях, где предикатом служат слова «быть может, возможно». На примере рассуждений Топорова вполне удачными представляются соображения Н. Хомского о принципиальной креативности обычного языка, которая в большей степени усиливается при переходе к проблеме этимологии и связанных с ней вопросов51.
Соответственно, между внутренним, за-семантическим пространством слова и пространством его словарных значений пролегает концептуальное и пропозициальное различие, что, соответственно, находит свое проявление и в архитектурной форме. Наша рабочая гипотеза состоит в том, что архитектура рождается в месте репрезентации различия между пропозицией и этимологией. В этом пространстве между множественными значениями и этимологией слова gunbad рождаются идея, образ и форма иранского купола. Однако, как мы видели, вместе с семантическим различием мы располагаем и сходством формы – бутона и купола. Различие и сходство фигурально антагонистичны, но семантически рядоположены. О рядоположенности мы еще раз вспомним чуть ниже.
Лингвисты стоят на пути создания «ментального словаря» (mental dictionary)52. Вслед за «порождающей грамматикой»53 (generative grammar) Хомского появляются соображения о «ментальных правилах» генеративности слов, что должно способствовать появлению новых, непредусмотренных ранее значений и, соответственно, слов и их комбинаций54. Сказанное выше об этимологии персидского слова gunbad хороший пример генеративности этого слова. Порождающие функции языка и отдельных слов распространяются не только на глубинные страты за-семантики слова, они основательно затрагивают и архитектурную форму. Порождающая сила слова создает морфофонетические структуры в иранском, сирийском и армянском языках, а вместе с тем и за-семантическое пространство, состоящее из синтаксической группы слов и форм, выходящих за пределы собственно языковой формы, о чем в упомянутой работе говорил Топоров. Таким образом, мы располагаем упорядоченным множеством языковых и внеязыковых трасформаций. В совместной книге современного французского архитектора Ж. Нувеля с философом Ж. Бодрийаром слова последнего служат иллюстрацией сказанному выше:
«Нуждаемся ли мы в сохранении идей? По крайней мере, мы могли бы сохранить возможность существования форм. Сохранения идей как форм. /…/ Действительно важно, чтобы мы вновь обнаружили новый концепт в старой идее, в ментальном пространстве этой идеи»55.
До Бодрийара о том же прозорливо высказался Витгенштейн:
«Возможность вхождения объекта в его со-бытие – его форма»56.
Порождающие функции слова создают некое ментальное пространство, внутри которого находят себя и архитектурные формы. Конечно, Бодрийар прав, форма иранского купола в виде бутона цветка может расцениваться как сохранение транссемантической идеи слова gunbad.
Вместе с тем мы приходим к еще одному немаловажному выводу. Из всего сказанного выше о взаимоотношении динамики языковой и архитектурной формы становится очевидным, что естественный язык, а в данном случае это персидский язык, обладает дополнительными и, быть может, даже первичными функциями еще одного оптического режима. С его помощью удается наглядно высветить этимологические смыслы и формы, на первый взгляд, непривычных по форме вещей. В свою очередь, то же архитектурное знание должно непременно учитывать визуальный спектр естественного языка.
Зададимся логичным вопросом. Связана ли форма купола на иранских просторах с абстрактным мотивом растительности или конкретно с нераскрывшимся бутоном цветка? Трудно ожидаемое находит неожиданное подтверждение. В средневековой архитектуре Ирана с появлением двойных куполов внешняя оболочка к середине XIV–XV вв. стала приобретать отчетливую или менее отчетливую форму бутона. Обратимся к ярковыраженному примеру, взятому из самаркандского комплекса «Шахи-Зинда»57. Внешний купол мавзолея Ширин-Беги-Ака (1385) (ил. 84) имеет неочевидные очертания бутона цветка. Форме купола вторит и многоцветный орнамент мавзолея, центральным мотивом которого является бутон цветка (ил. 67). Складывается впечатление, что его будущая форма представлена воображению зрителя внутри бутона.
В индостанском регионе могольского зодчества мы во множестве встречаем подобные купола. Напомним, что цивилизаторским языком Великих Моголов был персидский, а потому связь языка и архитектуры и для них была эксплицитна. Приведем для иллюстрации один классический пример: Тадж Махал в Агре (1654) (ил. 86).
Вновь отвлечемся для выведения одного правила. Допустим, что образованный иранец, знающий весь спектр значений слова gunbad, видит купол совсем не похожий на бутон цветка. Какой может стать логика его мышления? Архитектурную форму и слово «купол» связывает одно допущение – в непохожем на бутон куполе, тем не менее, имплицитно заложена возможность стать бутонообразной формой. Мы, таким образом, попадаем в иллюзорный мир, где форма купола является архитектурным дополнением по отношению к семантике слова купол. Философ Ж. Бодрийар в беседе с архитектором Ж. Нувелем об архитектуре говорит об иллюзии следующее: «Иллюзия служит как знак для чего-то еще»58.
Архитектурная форма, таким образом, не исходит непосредственно из слова и его возможных значений, а они вместе составляют одно ментально-синтаксическое целое, построенное по следующей схеме:
слово →значение → за-семантика → архитектурная форма.
Архитектурная форма, слово и его значения сосуществуют в непрерывном ментальном измерении. В этом случае слово не указывает на форму, а форма на слово. Архитектурная форма служит непосредственным синтаксическим дополнением, оно, не указывая, органично вытекает из слова и его значений.
Конструктивной особенностью иранской купольной системы является появление двойных куполов в XI в. С возникновением внешнего купола появился и высокий барабан, который венчал сфероконический (шлемовидный) купол. В английском языке такой тип купола называется melon-shaped (в форме дыни). С. Хмельницкий считает, что до появления высокого барабана для внешнего купола существовал просто-напросто «футляр тромпового октагона»59. С этим, в частности, связан эффект утопленности куполов в теле четверика в иранской архитектуре IX–XI вв.
Казалось бы, ждать явления бутонообразного купола в домонгольской архитектуре не приходится. Сколь важны детали знают все исследователи. Повторим: самое раннее появление базы колонны в виде вазы/кувшина встречается в интерьере мавзолея Саманидов (рубеж VII–IX вв.) на уровне второго яруса. Об этом в другой связи мы говорили выше. Выше мы также говорили, что в интерьере мавзолея Араб-Ата (978) в каждом из углов октагона и на уровне арок четырех парусных сводов находятся небольшие колонки. Они не имеют ничего общего с греческим ордером, но, тем не менее, нечто похожее на попытку создать своеобразный архитектурный ордер вполне доступно даже для неподготовленного взгляда. Колонки наделены и базами, и капителями в виде двух разнонаправленных растительных листов. В мавзолее Исмаила Самани в Бухаре такие колонки на уровне октагона поддерживают ярковыраженный импостный прямоугольник, за которым следует верхний ярус карниза и нижняя сфера центрального купола. В мавзолее же Араб-Ата импостом служит нечто сходное с вогнутым образом бутона цветка. Листы и бутон вместе создают известную нам картину сходства купола с образом бутона. Таким образом, не лишено вероятности, что купольный образ бутона впервые был сформирован в архитектурном интерьере, а растительная форма служит выражением полузабытой индоиранской идеи о Храме-Цветке60. Правы те, кто говорят, что истинная ценность архитектурного здания находится внутри его (Ф.Л. Райт, Ле Корбюзье, Луис Кан).
