И еще пример. В который раз мы должны предостеречь читателя от ошибки многих исследователей, которые рассматривают растительные мотивы как исключительно декоративные. Мы должны помнить об отличии орнамента от декора. Уже в саманидское время соположение двух мотивов – бутона (ghuncha) и раскрытого цветка – можно увидеть в подглазурной цветочной композиции на чаше из Самарканда (ил. 87). Семантическая связка мотивов бутона и цветка зарождалась на заре восточно-иранской культуры и, как мы видим, не только в архитектурной среде. Существование этих мотивов в архитектурно-орнаментальной программе является итогом эволюции взаимотранспарентной культурной среды.
Теперь пришла пора сказать еще об одном словарном значении слова gunbad – «букет из цветов и трав (daste az gul va giyāh)»61. Действительно, внешний слой иранского купола покрыт узорочьем из растительных мотивов, хотя, надо признать, встречаются и мотивы сугубо геометрические. Мы не можем отрицать возможности составления целокупного архитектурно-орнаментального образа купольной постройки в Большом Хорасане и Иране. Эта возможность исходит, во-первых, из этимологического состава мотивов и, во-вторых, из растительного орнамента, покрывающего все тело купольных построек. Основанием для «словесно-архитектурного образа»62 является весь спектр за-семантического пространства слова gunbad(z).
Итак, купольная постройка в XIV–XV вв. на территории Мавераннахра и Хорасана, образно говоря, являет собой букет цветов с куполом-бутоном в центре. Этот образ со временем перешел в архитектуру сефевидского Ирана и могольской Индии. Весь семантический и за-семантический смысл купольного зодчества имеет отношение исключительно к Большому Ирану (и Ираку), а также архитектуре могольской Индии, не переходя на арабские районы архитектурного строительства.
Можно полагать, что такая архитектурно-орнаментальная структура, в полной мере отвечающая словарной и денотативной структуре слова gunbad, распознается зрителем либо интуитивно, либо по определенным правилам. Если верно второе предположение, то возникает один вопрос. Каково значение всей целостности сочетания купол+орнаментальная программа?
Когда образованный иранец видит бутонообразный купол, у него должен сработать особый режим видения, видения разумом, он может вспомнить/прочитать обо всех значениях персидского слова gunbad и соотнести их с его архитектурной формой. Купол со всеми языковыми и визуальными образами является, таким образом, «проблемно-познавательным полем», «эпистемической вещью63» равно в архитектуре, изобразительном искусстве, поэзии и, как мы теперь видим, в истории и теории искусства. Сказанным проблема не ограничивается.
На первый план наших завершающихся рассуждений выходит иранский властитель, шах (shah). Образ царя в иранской мифологической и реальной истории тесно связан с куполом. Начиная с ахеменидского, сасанидского и исламского времени царь непременно ассоциируется с куполом или аркой, ср. с Таки Кисра (арка Хосрова) на территории современного Ирака. В этом случае нельзя обойтись без рассуждений Бенвениста об этимологии имени и эпитетов царя в индоевропейских языках64. Главный эпитет иранского царя – varzaka (великий) – теснейшим образом связан с плодородием и землей65. В свою очередь английские слова lord и lady отражают комплекс представлений, связанных с хлебом66. Как мы видим, словарные значения иранского слова купол и его же этимология также связаны с пространством плодородия, растительности, цветения.
И это важнейшее обстоятельство мы вновь прокомментируем соображением В.Н. Топорова67 о том, что этимология, взятая в ее контекстуальном значении, укоренена в идее плодородия. Иранский купол становится зримым воплощением идеи плодородия и в этом смысле формально, но и семантически соответствует особенностям иранской архитектуры – ее нацеленности на использование специфических растительных форм, которые имманентно сопряжены с идеей этнического иранского рая68. Мы вновь и вновь видим, что перцептивно схваченная вещь в новых исторических условиях сохраняет свои исконные этимологические горизонты, однако способна формально преобразиться.
Итак, вовсе не декор, а именно орнамент имеет прямое отношение к глубинным сферам зарождения собственно этничности – прежде всего естественного языка, до формирования специфических форм обихода и высокой культуры. Вот почему форма бутонообразного купола в иранской этнической среде связана не только с идеей плодородия, но и со всей отчетливостью репрезентирует сексуальное мужское начало. Архитектура, как оказывается, обладает возможностями репрезентации имманентных смыслов и форм, пространство выражения которых может уходить в архаические сферы культуры.
Все сказанное открывает нам путь к ответу на вопрос: что есть иранская архитектура? Ключом к решению этой проблемы нам послужит все сказанное выше, включая рассуждения о мотиве взрастания иранской архитектуры. Может показаться, что наш вопрос касается исключительно средневековой иранской архитектуры. Это не так, мы намерены показать универсальность ответа на вопрос посредством отсылок к современной архитектурной теории. Должно говорить именно об универсальности нашего подхода, ибо, как мы могли это видеть выше, экстенсионал, то есть объем персидского слова купол, распространяется и на другие индоевропейские языковые общности. В этот объем входит специфическая шлемовидная форма купола, но и, как мы показали, возможность явления других слов и иных форм. Как мы увидим в разделе о Гунбад-и Кабус, бутонообразная форма иранского купола имеет все основания для перехода на форму египетских пирамид и даже шатровые купола. Одним из наших утверждений в ответе на заданный вопрос явится заключение о том, что пра-образом иранской средневековой архитектуры является Храм-Цветок, рожденный в контактной индоиранской зоне Хорасана.
Мы намерены продолжить начатые рассуждения о природе архитектуры и в дальнейшем. В главе, специально посвященной закономерностям сложения архитектурной формы, мы вновь обратимся к интеркативности вещей в создаваемом ими пространстве взаимосвязей.
Уточнения:
Трансмутирующий дискурс архитектуры
Когда увядает прекрасный сад, то есть прекращается его цветение и рост, этот факт становится подлинным Событием и для человека. Султан Валенсии Абд ал-Азиз в момент мытья своей белоснежной бороды сравнил увядание сада с одряхлением своего тела69. Как мы видим, сад, взятый как меняющий свой состав образ, может вполне походить и на человека, то есть содержать в своем образном арсенале отчетливое антропологическое начало. Сказать, что сад – это метафора человека, для средневекового человека дело обычное, не вызывавшее в прошлом никакого удивления. Ниже мы приведем еще примеры тому, но сначала следует прийти к промежуточным выводам.
Если человек, действующий в оптическом режиме мерного, логоцентричного и телеологичного дискурса упорно видит в стенах мечетей и медресе лишь сами стены, убранные каллиграфией и арабеской, то ему видятся знаковые функции архитектурных и изобразительных форм и значений. Он при желании может твердо сказать, что сам портал обозначает врата в рай, а узорочье – извечные райские предикаты, где все растет, цветет, сплетается в некий рисунок. Представшее оказывается зримым поводом для создания вербализуемого образа рая для религиозного мышления. Для такого человека понимание архитектурно-арабесковой картины безальтернативно.
