Приведем небольшой, но достаточно показательный пример из еще одной сферы упорядоченного функционирования культуры восточных иранцев. Сила порядка во времена Саманидов включает в себя две взаимосвязанные идеи государственного масштаба: ограждения, границы, порога и распространения, выхода за намеченные пределы. Эти идеи возникли при достаточно укрепившихся Саманидах. Во-первых, становящаяся культура требовала защиты в виде городских стен, которые часто распространялись и на культурные области Бухары, Самарканда, Исфиджаба (современный Сайрам, южная часть Казахстана)184. Крупнейшие города того времени имели и внутренние, межквартальные и даже межэтнические стены. Саманидскому правителю Исмаилу ибн Ахмаду (849–914) принадлежат слова «Покуда я жив, я буду стеной для Бухары»185. Иносказание Исмаила Самани имеет свои аналогии.
В 30-е гг. Vile, арабы подошли к границам Византии, между двумя империями была проведена демаркационная линия, на которой византийцы установили столб с изображением своего императора Ираклия, который вел войны с Сасанидами и арабами186. Изображение императора, конечно же, не его икона, и в этом случае следует думать в русле «стенной психологии»; изображение Ираклия было для византийцев и одновременно для арабов знаком нерушимой преграды.
Необходимость в строительстве оградительных стен получила характер личностной идеи, когда преградой становится сам амир Исмаил или, как мы видели, визуальный образ византийского императора Ираклия. Символический жест такого рода, даже основанный на подлинных событиях, всегда сильнее реальных обстоятельств, поскольку он влечет за собой идею преграды и силы порядка в значении покоя, мира, благоденствия и расцвета культуры. Смысл этого жеста осознается и в масштабах становящейся антропологии личностного мышления, чему в немалой степени способствовал взлет личностной поэзии и появление личностного эпоса Фирдоуси. Во-вторых, Исмаил произнес эти слова на фоне расширившихся границ владений династии, что позволило первому по значению поэту Рудаки произнести: «Багдад есть Бухара». Речь идет не просто о первенстве саманидской столицы, но и о ее политических и культурных претензиях на неоспоримое влияние в существующем мусульманском мире. Мир стягивается в единую точку, и этой точкой является Бухара. О непрерывности пространства от Бухары до Багдада мы говорили выше.
Нельзя забывать еще о безопасности, именно так можно понять слова амира Исмаила ибн Ахмада. Амир стоял стеной, за которой располагалась его столица Бухара и весь Хорасан. Безопасность и сохранение территории служило основаниями незыблемости власти Саманидов. Вряд ли стоит сомневаться в том, что не только о политической безопасности власти и населения следует вести речь. Как мы говорили во Введении, неотъемлемо от этой территории также процветание наук, философии, искусства и архитектуры. Все они являются объектами властных полномочий суверена, направленных на безопасность полученных по праву и завоеванных территорий.
Как показал Авиценна (см. гл. I и II), второй силой этого времени является движение. Движение как катализатор процесса созидания культурных начинаний, а также движение между внутренним и внешним измерениями культуры, между прошлым, настоящим и будущим. Естественно, что силы порядка и движения состояли в определенных отношениях, выразителем этих отношений было рождение нового пространства. Новый порядок и новое движение использовали и старые доисламские, но непременно иранские образы в поэзии, изобразительном искусстве и архитектуре. Вот почему мы говорим о становящейся конструкции сил и образов культуры Саманидов, основанных на силе нового, однородного пространства и только-только возникающем мятежном дискурсе.
Порядок есть сила, которая все больше и больше уступает место более мощной и объемлющей силе доминантного мятежного дискурса иранцев (см. главу II). Сила порядка оказывается частью мятежного дискурса, но поскольку он еще пока не доведен до своего окончательного оформления, он не достаточно устойчив, в отличие от выведенного порядка государства Саманидов. По этой причине мы можем говорить об однородности пространства (политического, этнического, изобразительного, архитектурного), но исключительно в терминах становленим. О становлении изобразительного пространства см. в главе I.
Когда высокая восточно-иранская культура Саманидов и интеллектуально иранизированых Сельджукидов закрепляет в своем творческом мышлении новые идеи и формо-смыслы в обустройстве даже мечети, наступает момент опространствливания и анкоринга этих идей и форм для соседних и далеких пограничий. Примером тому может послужить введение в практику максуры в пространстве мечети и института медресе Низам ал-Мульком, рождение нового пространственного единства крещатой структуры в Бухаре, явление идеи тромпа/купола на нервюрах. Таким образом, мы выводим одно следствие из отношений между двумя идеями – преградой, границей и движением; движение, переходящее за определенные рамки. Однако прежде чем вывести абстрактную или конкретную идею, явный или потаенный смысл, простую или изощренную форму, восточным иранцам следовало их закрепить, заякорить. Понятие «анкоринг» (заякоривание, утверждение ценностей на уровне идей, образов, дискурсов) может быть введено в программу упорядочения восточно-иранской культуры, во имя ее движения в пространстве иранского, а далее и арабского мира.
Потому-то следует остерегаться попыток видеть в культуре Сельджукидов нечто новое по сравнению с культурой Саманидов. Анкоринг идей, образов и дискурсов, закрепленный саманидскими теологами, философами, историками, архитекторами и художниками, был весьма успешно продолжен и окончательно закреплен в сельджукидское время. Одно то, что все это происходило в XI–XII вв. в пределах того же региона Великого Хорасана, а далее и в Исфагане – столице Сельджукидов – говорит о многом. Ученый люд этого времени был парадоксально замкнут на ценностях своего региона, даже при написании книги об этике и нравственности одним из представителей Бухары библиография его сочинения состояла почти исключительно из авторов-земляков по Большому Хорасану187. Эта замкнутость основывалась на приоритете ценностей различного порядка, и именно это позволяло распространять найденные идеи и образы вовне, за пределы Великого Хорасана и даже Ирана. Тем более что этническая доминанта восточных иранцев при дворе Аббасидов вполне способствовала процедуре передачи ценностей на запад, в арабские районы халифата.
Проблема дотимуридской культуры состоит не просто в новой теории видения, а в трансмутации внутреннего, этнорелигиозного чувства в организацию архитектурных и изобразительных образов. Сказанное заслуживает повторения: это не видение чего-то, а, в первую очередь, организация оптического режима пока еще не найденного значения и формы. Для решения этой насущной проблемы годилось все, в том числе и образцы старого, доисламского искусства и архитектуры. Нет такого поэта, богослова, хрониста, ученого и, конечно, мудреца-хакима, который бы, начиная с эпохи Саманидов, постоянно не ссылалися на древность традиций. Старина для иранцев этих времен будила их воображение, ведь воображение без памяти теряет свою основу и, что немаловажно, порядок выстраивания новых форм и значений. Именно поэтому архитектура и изобразительное искусство этого времени с охотой используют старые, доисламские образцы, поскольку только они вкупе с новыми нормами организовывали порядок формирования видения. Это было время экспериментов, выдвижения новых идей, формирования первого в исламскую эпоху дискурса, основанного на памяти и воображении. Это было время интуиции и прозрения, но и активизации визуальной памяти; рассудочное мышление придет потом. Политика, искусство и архитектура этого времени шли рука об руку. Искусство было неотъемлемой, органичной частью метаполитики.
