Восточных иранцев не устроила доминанта арабского языка, рядом с ним встал язык фарси-дари, на который немедля был переведен и Коран. Вслед за внедрением крещатой в плане мечети иранцы изобретают архитектуру медресе с аналогичным двором219. Негативное отношение арабов к изображениям, вызванное буквальным пониманием соответствующих айатов Корана, было незамедлительно скорректировано иранцами. Визуальный образ, абстрактный и повествовательный, возник при Саманидах, об этом мы рассказали в первой главе этой книги. А в тимуридское время стены мечети Шаха 1451 г. (или мечети 72 мучеников) в Мешхеде послужили местом визуализации стихотворных строк Хафиза, Саади, Касим-е Анвара220. Слово-творчество и строительство суть два взаимосвязанных процесса, ведь стихотворение и дом строятся, в этом случае употребляется глагол sakhtan. Важнейшее обстоятельство для понимания природы создания поэтического и архитектурного произведения, тем более, что эта тема в иранской и арабской поэтологии специально нами уже освещалась221.
Привносимые извне ценности часто смущали восточных иранцев, городская культура Великого Хорасана с легкостью преображала чужие ценности в свои. Преображение чужих форм в нечто другое и постоянное продуцирование и осуществление все новых и новых смыслоформ – это суть культуры Саманидов, что явилось исходным положением и закреплением в последующих культурообразованиях (Газневиды, Сельджукиды). В главе II мы рассказали о преображении китайских мотивов в иранские фигуры поэтической и, надо думать, обычной речи.
Итак, мы вновь говорим об инновационном характере восточно-иранской культуры. Именно об этом, но другими словами, писал О. Грабар в вышеприведенной цитате. Инновативность как концепт (innovation concept) следует отличать от изобретения некой идеи, если идея не воплощена в практику222. Например, обсужденная выше риторическая форма и собственно идея архитектурных нервюр нашла свое множественное применение на практике, что свидетельствует о ее инновативности для архитектуры средневекового Ирана. Может последовать вопрос: разве нервюр не было в сасанидское время? Примеры-то есть? Да, были, и об этом мы говорили выше, и они же, по-видимому, служили образцом для ранних нервюр в мусульманское время. Однако идея о риторической форме нервюр с усложнением их символического рисунка является инновацией иранцев именно в раннее сельджукидское время.
А вот еще один из многих примеров тому: воинские доблести согдийцев известны хорошо (см. об этом главу I), однако далеко не все знают об инженерных способностях согдийцев, в армии Аббасидов они были известны как изобретатели и строители наступательной и оборонительной военной техники (катапульты и пр.)223. По-видимому, в крови согдийцев (воинов и купцов, а затем и поэтов, философов, архитекторов, художников) всегда бурлила жажда инноваций. Мы знаем, что культура эпохи Саманидов не была этнически однородной, однако этносимволическая доминанта именно восточных иранцев на просторах Большого Хорасана, а прежде всего в Согдиане, факт хорошо известный, неоспоримый224.
И еще один вывод: инновация всегда требует нестандартных решений и аккумуляции всего интеллектуального ресурса. Это означает, что инновативность должна быть свойственна не какой-то одной отрасли культуры (от политики и экономики до искусства и архитектуры), а культуре, взятой в ее целостности. Политическая воля, помноженная на творческую силу, рождает не просто инновационную культуру, а специфический тип мышления, ведущий к неотвратимости инновативных решений. Инновация, следовательно, не только и не просто действие. Она имеет прямое отношение к позитивному изменению и в мышлении отдельных индивидуумов, и во всей культуре. Из сказанного также следует, что инновационность культуры продуцирует и новый тип знания, генерирующий различные ценности. В ряде случаев, а культура Саманидов пример тому, мы сталкиваемся с «радикальной инновацией» (radical innovation), хотя на примере тимуридской архитектуры мы встретимся с тем, что называют «нарастающей инновацией» (incremental innovation)225. Заметим, что «радикальная инновация» с большой охотой принимается рядом исследователей в прошлом и в настоящее время за «восточное Возрождение».
Итак, очередной всплеск системной инновации приходится на время Тимура (умер в 1405 г.) и его потомков, что занимает все XV столетие. Мы убеждаемся в существовании и при Саманидах, и при Тимуре инновативных личностей, героев инновационной стратегии в коллективном мышлении культуры. Лидерами инновационного мышления и при Тимуридах оставались восточные иранцы. Вот что об этом пишет известный специалист, обсуждая проблему на фоне борьбы иранской бюрократии и военного сословия Тимура и его потомков:
«Я полагаю, что возникший конфликт между Мажд ал-Дином и Мир Алишером Навои – известнейшей тимуридской культурной и политической личностью – является ярким выражением борьбы между представителем “инновативной” таджикской бюрократии в тимуридском режиме и традиционными интересами тюркской военной элиты и правящими кругами двора»226.
Данные указанной книги хорошо свидетельствуют о необходимости суждения об инновативной антропологии, выдвигающей свои правила обустройства сущего. Автор закавычивает слово «инновативность», что, однако, не меняет сути дела. Восточное иранство обладало не только инновативными качествами и мышлением, но оно же формировало специфические антропологические признаки – таджики были заняты в том же Герате на поприще высокой поэзии и суфизма (Абд ал-Рахман Джами), служилой прослойки (знаменитая семья визирей с нисбой Хафи), архитектуры (Кавам ал-Дин Ширази), книжной миниатюры (Камал ал-Дин Бехзад).
С наступлением времени Тимура происходит резкая перемена отношения к восприятию статуса человека. Глубинное ощущение «Я» человека в дотимуридское время сменилось новой парадигмой социально-риторических отношений в громадной империи, где на первый план выходит местоимение «Мы». Единственным и безусловным Я обладает глава империи Тимур-ланг – безальтернативная личность, владеющая созданным им миром вместе со своими сыновьями227. С одной стороны – единоначалие, а с другой – опора главы империи на ближайших родственников, сыновей, которым Тимур раздает в управление отдельные территории его империи. «Я», таким образом, обращается в устойчивое и доминирующее «мы».
В это время изменяется все, что касается основных принципов визуального восприятия. О переменах в изобразительном искусстве мы говорили в главе II. В миниатюре стали доминировать композиции со многими персонажами, а архитектурный облик предстал таким, каким мы его знаем по дошедшим памятникам Самарканда и Герата. Это были громадные по размеру комплексы и здания, рассчитанные на множество людей, будь то медресе, мечеть или даже мавзолей. Былой интимности восприятия архитектурного пространства более не существовало.
Слова современных исследователей о том, что Тимур делал все возможное для запечатления своего образа в архитектуре, сколь банальны, столь и верны228. Тимур – это культурный герой своего времени, в демиургические функции которого входило обустройство покоренных земель, неважно, сделал это он или его сыновья и внуки. Самарканд – столица его империи – не мог не стать образцом демиургического подвига владыки, строительства гигантских архитектурных объектов. Согласимся с Л. Голомбек: кроме колоссальных размеров, архитектура при Тимуре и его потомках отличалась по сравнению с прошлым чистотой линий, отчетливостью объемов и контуров229. Для исполнения заказов Тимура со всех покоренных земель были свезены зодчие, инженеры, специалисты в области архитектурной орнаментации.
