– Помнишь, как в тот раз мы его в дурдоме навещали?
– Ты сочиняешь, правда?
– На предпоследнем курсе. Вскоре после того, как вы свои призывные номера узнали. Кажется, как раз на неделе заключительных экзаменов. У него случился срыв, и он лег в лазарет студгородка, а оттуда его перевели в Йель-Нью-Хейвен. Разве не помнишь, как ужасно он выглядел и только и делал, что повторял, до чего ему грустно?
Да, а один врач вывел Линкольна в коридор и спросил, поговаривал ли Тедди когда-нибудь о самоубийстве. Есть ли у него пистолет, способен ли раздобыть? Как же ему вообще удалось обо всем этом забыть?
– Скажи-ка мне, – спросил он, вдруг меняя передачу. – А ты когда-нибудь жалела, что не пошла в Стэнфорд?
– Но это же все равно, что жалеть о том, что мы вместе. О наших детях. Наших внуках.
– Мне следовало тебя убедить туда поехать. Неправильно было, что ты отказалась.
– Линкольн. – Снова это чувство – его имя из ее уст. Теперь оно выражало прощение.
– Что?
– Мне правда уже пора выезжать. Твой папа не знаменит своим терпением.
– Конечно, – ответил он. – Езжай.
Теперь настал ее черед помолчать.
– Я вполне уверена, что ты хотел провести те последние выходные на острове еще по одной причине, – сказала она, и Линкольн ощутил мрачное предчувствие. – Ты пытался решить.
– Что решить?
– Выбрать между мной и Джейси.
Вольфганг Амадей Мозер. Нелепое имя, нелепый человек.
В то первое лето, когда Линкольн вернулся домой в Данбар из колледжа Минерва, на отца он начал смотреть новыми глазами. Родители ждали его у выхода в город, и первая его мысль была: “Что это за шибздик рядом с моей матерью?” Отец отчего-то усох. Он болен? Но нет, при ближайшем рассмотрении выглядел он крепким и здоровым, злился и ярился как обычно, просто казался… меньше. Великаном-то он, конечно, не был никогда. Едва перейдя в старшие классы, Линкольн его уже перерос, однако то, что он уже смотрел на отца сверху вниз, отчего-то никак не запечатлелось. Почему он не заметил этого, когда приезжал домой на Рождество?
Конечно, это внезапное откровение, вероятно, в уме у Линкольна связалось с чем-то совершенно другим. Пока был маленький, в значимости отца он никогда не сомневался. Тот, в конце концов, не только владел долей рудника, на котором работала половина мужчин в городке, но и служил дьяконом церкви, отчего был незаменим для общины. Священники, градоначальники и президенты загородного клуба в Данбаре появлялись и исчезали, а В. А. Мозер оставался постоянен, и Линкольну, пока не уехал в колледж, никогда и в голову не приходило, что почитают отца не везде, что кое-кто считает его предвзятым и неуступчивым – той ветхозаветной фигурой, кого скорее боятся, нежели уважают, скорее терпят, чем любят. Однажды в то лето, шагая из магазина на Мейн-стрит, Линкольн нагнал двоих мужчин, увлеченных беседой.
– Он такой несгибаемый, – говорил один, – потому что у него кол в заднице.
Годом раньше Линкольну бы и не помстилось, что они могут разговаривать о его отце, а вот теперь даже без подсказок он был в этом уверен. В течение лета стал подмечать и кое-что еще. Даже друзья Вавы с готовностью признавали, что птица он чудню́я, а его пронзительное нытье часто передразнивали с сокрушительной комической силой. В загородном клубе, где Линкольн работал официантом, кое-кто из шишек рудника, развязав себе язык выпивкой, выражал ему непрошеное сочувствие, изумляясь, как это он восемнадцать лет прожил под одной крышей с Вольфгангом Амадеем Мозером и не убил его.
Хоть сейчас Линкольн и относился к отцу иначе, ладили они неплохо – в основном потому, что избегали обсуждать политику. Война Ваву угнетала – вернее, угнетали вечерние новости с их беспрестанным освещением студенческих волнений, особенно протестов в тех районах страны, каких он не одобрял с самого начала, вроде Востока и Северной Калифорнии. Не сказать, что он при этом одобрял войну, – отнюдь. Но и не считал, что для поддержки чего-то нужно это одобрять. Вопрос, скорее, в том, с кем ты предпочитал быть на одной стороне – либо с заведомым лжецом и жуликом вроде Никсона, либо с шайкой неопрятных волосатых бунтовщиков и курильщиков дури, у которых ни унции честолюбия, разве что взять в руки ситар.
– Дать миру шанс на что? – любил спрашивать отец всякий раз, когда по телевизору кто-нибудь размахивал этим конкретным плакатом.
Если “хоть кто-то из его сыновей” ощутит позыв прилюдно таскать подобный плакат, провозглашал Вава, как будто зачал великое множество сынов помимо того, кто сидел сейчас с ним в темной гостиной, то он надеется, что сын этот окажет ему услугу и пристрелит его прямо в голову, чтоб отцу не пришлось смотреть, как тот выкобенивается по телевизору.
– И мать свою заодно пристрели, – советовал он. – Ей такое зрелище тоже ни к чему.
Брак своих родителей Линкольн тоже стал рассматривать иначе. Почему же раньше не замечал он, что они никогда не приглашают никого на ужин или даже просто посидеть во внутреннем дворике? Почему, если не считать церкви, у них, похоже, нет близких друзей – и особенно с учетом того, как изголодалась его мать по человеческому обществу? Отчего всякий раз, когда Труди вот-вот подружится с какой-нибудь соседкой, его отец непременно отыскивает в той какой-нибудь изъян? И почему, когда его родители сидят рядышком на диване, они так редко соприкасаются? Впервые Линкольн задумался: а вдруг его мать несчастна? И всякое новое нежеланное прозрение все больше его нервировало.
И действительно при каждом возвращении домой из колледжа у него возникали новые причины переосмыслить первые восемнадцать лет своей жизни – дом, в котором вырос, округу, которую всю объездил на велике, сам городишко Данбар. То, что всегда казалось ему прочным, знакомым и надежным, теперь вдруг виделось не просто своеобразным, но и каким-то съежившимся. По вечерам, когда он не работал в клубе, они с Вавой урывали девять лунок в гольф после ужина, пока пустыня остывала в сумерках. Раньше ему очень нравилась их причудливая маленькая площадка для гольфа, но, поиграв на роскошных зеленых просторах на Востоке, где сбившиеся с траектории мячики улетали в воду или заросли, он понял, до чего несложна площадка их загородного клуба. Плоская как блин, и хорошо пущенный мячик катился по ее пересохшим фервеям вечно. Именно это его отцу в ней и нравилось? Что пар-5 так же легко достижим за два удара, отчего начинаешь верить, будто ты меткий?
Все его теперь ошеломляло. Само время, казалось, действует как-то иначе. Оно уже не текло неспешно, а неслось на сверхсветовой скорости. Как намекал далеко не один преподаватель Минервы, свобода воли может быть иллюзией, и она, судя по всему, преклоняла колена перед мрачной судьбой. Двоих его одноклассников убили во Вьетнаме, а несколько других умерли от передозировки. По крайней мере две девчонки, включая ту, с которой гулял сам Линкольн, по слухам, сделали аборт. Мальчишки, с которыми они клялись друг другу в вечной дружбе, теперь казались совсем чужими, да и он им явно виделся таким же.
