– И конец наступил тогда, когда появился наглый и грязный отброс, считающий, что ему всё можно. Да и я думала, что сильная, раз пережила тот ужас и смогла жить дальше, то и похожий тоже переживу. Я сама хотела его, чтобы убедиться – ты ничем не отличаешься от них, и я доверилась фантазиям, а не человеку. Я знала всё. Знала, что ты подмешал в мой бокал наркотик. Я учуяла его раньше, чем ты передал мне бокал. Но твой был сильнее, чем их, который помог мне отчасти забыть всё, а твой всегда держал в сознании. Твоё поведение выдавало тебя. Ты сыграл роль, которую играл когда-то Карстен. Ты был им и завершил то, что ему не удалось. Он бил рукой, оставляя лишь неприятное покалывание. Ты же бил ремнём, оставив на моей коже гематомы и кровь. Он не успел изнасиловать меня, а вот тебе… ты изнасиловал не только моё тело, но и душу, сердце и разум. Ты превратился в адскую собаку, разодравшую меня в ту ночь окончательно. И теперь можешь быть счастлив, ты переплюнул всех здесь и добрался до меня именно так, как они мечтали. Ты стал Беатой, Саммер, Всадниками Апокалипсиса и ещё сотней студентов, ненавидящих меня в одном лице. Поздравляю, можешь собой гордиться, – выплёвываю каждое слово, и это не приносит облегчения, наоборот, ещё больше злит меня, потому что слезам его я не верю. Этим глазам не верю и бледным губам, шепчущим что-то, тоже не верю. Я сама виновата и теперь научена окончательно – нет в моём мире честности и чувств, всё построено на жестокости и боли. Я их королева. Я их предводитель, и так будет до конца.
Глава 22
Мира
Намереваясь уйти и поставить точку, не многоточие, не двоеточие, не запятую, а именно точку в том, на что этот урод обрёк меня снова, подхожу к двери, как его рука хватает меня за запястье. Одно прикосновение. Слышу его голос, орущий в ту ночь, как он любил. Его дыхание так близко. За спиной. И я слышу свист ремня и его оскорбления. Он, чёртов Рафаэль Лоф, вызывает внутри неконтролируемый всплеск агонии из ярости и боли, из обиды и злости, из унижения и несбывшихся надежд. Это всё, как яростно несущийся на меня ком сумасшедших эмоций, затмевает сознание и превращает меня в безумную.
– Не смей прикасаться ко мне! – Кричу, вырывая свою руку, и толкаю его в грудь.
– Мира… я же не знал… я не хотел…
Лучше бы он этого не говорил. Лучше бы не смотрел на меня вот так печально и с сочувствием, ведь это добивает. Как гвоздь в мой убогий гроб, в который он меня положил тогда.
– Не знал?! Не хотел?! Ты хотел, ублюдок! – Изо всей силы, что у меня есть, обрушиваю кулаки на его плечи.
– Ты избил меня, подонок! Ты изнасиловал меня, сукин сын! Ты был им! Ты сделал то, чего я так боялась! Ты, грёбаный урод, обоссал моё лицо и предложил мне сдохнуть! Но я жива, понял?! Я живу и буду жить! Это ты подохнешь! – Я луплю его, что есть мочи. Я бью по лицу, по голове, по груди, везде, куда придётся и не могу остановиться. Руки болят. Их дерёт, а он позволяет мне лупить себя нещадно и даже не отворачивается. А мне мало, хочу, чтобы и ему было так же больно, как и мне тогда. Так же страшно… так же одиноко! Хочу причинить ему такую боль, которую он никогда в жизни не забудет! Хочу убить его!
– Ты за неё отмстил мне! За эту суку, которую трахали все кому не лень! Ты предал меня! – И вот в самый неподходящий, самый унизительный момент, когда я должна быть сильной, появляются слёзы. Они текут по щекам, не прекращаясь, и я задыхаюсь от их соли, разъедающей моё лицо, и как будто впитывающейся в кожу, ещё глубже, несущейся к израненному сердцу, и это ещё больнее.
– Ты не спросил меня, что случилось! Ты не доверял мне! Ты обманул меня! Это ты… ты всё это сделал со мной! Ты хоть представляешь, что со мной было после всего? Ты знаешь, каково это – не знать, что предпринять, чтобы остановить кровь? Ты в курсе, сколько я денег отвалила, только бы мне хоть чем-то помогли в этом проклятом доме престарелых? Сколько капельниц мне поставили, и что сидеть я не могла несколько дней! Я жить не хотела из-за тебя, потому что грудь драло! Всё болело! Буквально всё. Ты чуть не убил меня, козёл! А что ты с ней сделал? Пожалел эту суку! Пожалел! – Я ору, как больная, и бросаюсь на него. Мы падаем. Рафаэль оказывается на спине, а я кулаками, ногтями, всем, что попадается под руку, бью его по лицу, снова по голове, по груди, рву на нём футболку и плачу, навзрыд, не щадя ни себя, ни его. Мне так больно!
– Ты воплотил мой самый страшный кошмар в жизни! Это сделал ты! Ты не приехал ко мне! Не приехал туда… не приехал, не раскаялся… ты не любил! Не любил! Ты использовал меня! Ты жаждал отмстить мне за то, что тебе было удобнее видеть! Ты уничтожил меня! Это ты вырвал моё сердце, избил его, изнасиловал и облил своей мочой, а потом нож в нём оставил! И он во мне… во мне… – руки обессиленно падают. Пальцами сжимаю его футболку и плачу, не желая больше останавливаться. Как же мне больно. Почему он? Почему со мной? За что?
Смаргивая слёзы, я вижу, что его лицо всё в крови. На нём глубокие порезы от моих ногтей, красные пятна от кулаков, разодранная одежда. В крови всё, она и на моих дрожащих пальцах. Я смотрю в его глаза, распахнутые и словно мёртвые. Серые такие, без каких-либо признаков жизни, и меня это до ужаса пугает. Скатываюсь с парня и отползаю немного, натыкаясь на мусор. Меня трясёт от страха и паники и от того, что я натворила. Я убила его… убила… я…
– Не останавливайся… пожалуйста, – слышу его тихий шёпот. Поднимается и ползёт ко мне, а я от него. Губы трясутся от вида уродливых порезов на его коже.
– Мира, я заслужил. Бей ещё… прошу тебя, бей меня. Бей меня, умоляю, – когда я упираюсь спиной в стул, Рафаэль настигает меня и хватает за запястья.
– Бей… я не знал… прости… прости меня… я не хотел… – он сам ударяет моими ладонями по своему лицу, по голове и скулит. Скулит так жалобно, что вызывает внутри такую боль, от которой я просто плачу и позволяю ему причинять себе раны моими руками.
– Прости… прости меня. Я люблю… не любил… люблю, слышишь? Мне плохо… прости… умоляю не останавливайся. Лупи меня, отдай мне ту боль, которая в тебе. Отдай мне её. Отдай… я хочу быть наказанным тобой. Я хочу… хочу сдохнуть от того, что сделал. Я заслужил… заслужил, – его шёпот и его слёзы. Моё сумасшествие и непонимание того, насколько опасно наше состояние, приводит к тому, что я могу лишь смотреть на то, что он делает с собой. И нет той радости, которую я хотела найти, выплеснув на него всё своё отчаяние. Нет ничего, что помогло бы мне встать и уйти, навсегда закрыв дверь и забыв. О, нет, я не в силах думать, даже чувствовать не могу, потому что мне страшно от той нечеловеческой муки в его посеревших глазах и в бледных трясущихся губах.
– Ты не сказала мне. Я не доверял тебе… боялся так, что ты одна из тех, от кого я бежал. Я ошибся… я сделал паузу, и вот что вышло. Я виноват. Только я виноват. Я не знал… не знал. Я убью его. И я…я…ты нужна мне, Мира. Нужна мне так… сильно нужна. Я…я докажу тебе… докажу, клянусь, докажу. Сейчас докажу, – Рафаэль бессвязно бормочет и поднимается на ноги. Несётся к тумбочке возле кровати, а я так и сижу, словно в прострации нахожусь, и хочу лишь отключиться, просто закрыть глаза, и чтобы всё закончилось. Мне слишком больно, чтобы что-то сделать. Эта боль невыносимая, острая, словно настоящее ранение, она убийственна и затормаживает сознание, отдавая его на волю этому отвратительному ощущению.
