Фрэнсис стояла у лестницы.
— Виктория, я предупреждаю тебя в последний раз, остановись! Немедленно!
Сестра открыла дверь…
Мой выстрел не был умышленным. Не думаю, что я имела в голове конкретную цель, когда перед тем вынула пистолет из шкафа Петера. Я чувствовала себя как животное, у которого сработал инстинкт самосохранения, когда доминирует только голый страх за свое существование. Ничто во мне не хотело в это мгновение убивать Викторию. Я не ощущала никакого удовлетворения. Несмотря на всю свою ненависть, ревность и зависть к ней, когда я стояла в сумеречном свете прихожей и стреляла, во мне не было ничего из этих давних злых и разрушительных чувств. Где была зависть к моей сестре, зародившаяся в тот давно минувший день, когда наш отец дал ей имя королевы? Она превратилась в ничто. Я не знала больше, что такое зависть. Ревность ушла — и впервые в моей жизни больше не ухмылялась мне. Все исчезло, как будто через меня прошла приливная волна, забравшая с собой весь балласт и освободившая меня.
Во мне оставалась единственная мысль: не отправлюсь в тюрьму. Аделина и Лора тоже. Не допущу, чтобы повесили Петера. И не отдам Уэстхилл. Ни за что на свете! Это единственное, что у меня есть, и я скорее убью, чем отдам.
Пуля попала ей в спину. Она упала на колени и на пару секунд замерла. Было ощущение, что она стоит на коленях в церкви и молится. И только потом стала медленно падать вперед, а поскольку перед этим она уже открыла дверь, ее голова оказалась на ступенях, ведущих во двор, в то время как тело лежало в коридоре. Оно чуть подергивалось. В эти секунды она умирала.
Я в упор смотрела на нее, спрашивая себя, почему ее ноги так покорежены. На икрах обнаружилось варикозное расширение вен, еще не откровенно выраженное, но очевидное. Раньше я этого не замечала. Но ее фигура оставалась такой же нежной и стройной, какой была всегда. На Виктории было красивое платье. Волосы струились вокруг головы, словно золотой поток, спадающий на каменную плитку.
Крови не было, ни единого следа крови. Только темное пятно на спине, куда угодила пуля, но ни на полу, ни на стенах не было ничего.
Пистолет выпал из моих рук на пол. Я подумала: что теперь с этим делать, что? Я имела в виду труп сестры.
Труп моей сестры…
Прежде чем мои колени обмякли и я упала, послышался какой-то шум наверху. Я медленно повернула голову.
Лора перегнулась через перила. Никогда я не забуду ужас в ее глазах и ее открытый рот, исторгавший немой крик.
Суббота, 28 декабря 1996 года
Барбара пристально смотрела в окно, не видя там ничего, кроме темноты. Свет в комнате она погасила и поэтому не могла видеть свое отражение. Только когда наконец встала и вплотную подошла к окну, увидела пелену снега, который ярко блестел, освещаемый светом, падавшим из всех комнат. Оказывается, за это время снегопад прекратился, и стояла мирная и тихая ночь.
Но ведь еще вовсе не ночь, поправила себя Барбара и посмотрела на часы. Всего лишь без четверти семь. Время ужина. О господи! Только не думать о еде!
Барбара была шокирована и сбита с толку. Ее словно ударили молотком, когда она прочла о смерти Виктории — о ее казни, как она подумала в первый момент, поскольку для нее это выглядело как описание экзекуции.
Обо всем, что происходило потом, она прочитала по диагонали: как Фрэнсис с Лорой протащили труп через двор к гаражу и потом тряпками с водой смыли кровавый след. Как потом наконец вернулся Петер и с неподдельным ужасом выслушал, что произошло. Он помог обеим женщинам закопать тело Виктории в Уайтасайд-Мур, где-то недалеко от Старых шахт. Стояла светлая теплая ночь, и они обошлись без фонарей. Чтобы отвезти тело в машине, его пришлось завернуть в одеяло.
Тогда, в 1943 году, все можно было проделать запросто, по-дилетантски. Сегодня, подумала Барбара, проводилось бы целое расследование, если б кто-то бесследно исчез. И, конечно, в машине обнаружили бы какие-нибудь волокна и волосы, да и в гараже, где тело лежало целый вечер, — тоже. Но в то время не существовало никаких современных методов в обеспечении сохранности следов. И, кроме того, не проводилось абсолютно никакого расследования. Как там сказала Синтия? «У нас в конечном счете было много других забот. Например, война… И в один прекрасный момент эту историю забыли».
Прошло всего несколько часов с тех пор, как Барбара разговаривала об этом с Синтией. Но теперь она знала тайну, в существование которой едва могла поверить.
Виктория никуда не уехала. Она была убита. Апрельским вечером 1943 года, здесь, в этом доме, в этом оторванном от мира месте, в котором человек мог быть застрелен, и при этом никто этого не заметил.
Они сожгли массу белья и платьев Виктории, поскольку в ту же ночь выработали совместную версию о том, что Виктория собралась и уехала, взяв с собой чемодан с самым необходимым. В тот день, когда родился сын Джона… Каждому было известно, как страдала Виктория от своей бездетности.
О преступлении знали лишь три человека.
— Фрэнсис, Лора и Петер, — бормотала Барбара в темноту. — Петер неделю спустя уехал в Германию. И больше они о нем никогда ничего не слышали.
«Ни одной открытки, ни одного телефонного звонка, ничего, — написала Фрэнсис. — Многое говорило о том, что он не добрался до дома живым».
Фрэнсис и сама ушла из жизни. Она излила свою душу — и после этого умерла. Барбара вспомнила последние фразы из ее воспоминаний:
«Я часто думаю о Виктории, которая лежит там, в болоте. Всегда, когда приходит весна, когда все вокруг становится желтым от великолепных нарциссов, когда луга заполняются молодыми овцами, я спрашиваю себя, было ли это необходимо. Возможно, существовал и другой путь. Тогда я решила, что Викторию невозможно остановить по-другому. Но, может быть, где-то в глубине души я и не хотела думать иначе.
Петер забыл здесь книгу, которую ему подарила Виктория в тот рождественский вечер 1942 года. Он поблагодарил ее тогда за посвящение, которое она написала ему на первой странице. Теперь я его прочитала. Это были строки из стихов Джорджа Огастеса Мура:
В сердце каждого человека есть озеро…
И он слушает его монотонный шепот,
С каждым годом все внимательнее,
Пока, наконец, силы не покинут его.
Загадочная Виктория! Если это стихотворение было ей так близко, что она написала его мужчине, так много значившему для нее — значившему, собственно говоря, спасение от внутреннего одиночества, — выходит, было в ней что-то, о чем я ничего не знала.
Но разве нет этого в каждом человеке? Чего-то, о чем никто не знает и что, может быть, проявляется только в тот момент, когда обнажается его суть… В минуты великой печали. Отчаяния. Тоски. Или в минуты любви.
Я пытаюсь думать о моей сестре с любовью. Иногда мне это удается».
