Памела была первой, кого они забрали, чтобы подвергнуть принудительному кормлению. Когда ее привели назад в камеру, выглядела она жутко; у нее были искусанные до крови, совершенно распухшие губы, багровые пятна на запястьях и лодыжках, за которые ее привязывали. Надзирательницы тяжело дышали, когда ввели ее в камеру, и сказали, что еще никто и никогда так не сопротивлялся. Сама Памела ничего не могла рассказать. Из-за резинового шланга, который ей вводили в желудок, у нее так болело горло, что она не могла вымолвить ни слова.
Потом настала очередь Фрэнсис.
Все это время она надеялась на то, что уже окажется на свободе, прежде чем это коснется и ее. Она была убеждена, что ее семья уже давно попыталась привести в действие все возможные рычаги, чтобы помочь ей. Возможно, что они нашли даже кого-то, кто мог засвидетельствовать, что она не бросала камень. Ее, правда, смущало, что еще никто не пришел, но Памела считала, что в данный момент это, скорее всего, запрещено; было произведено так много задержаний, что режим в тюрьме сбился.
В полдень за ней пришли двое высоких мускулистых парней, которых, видимо, отряжали именно для такого рода работы. Это была реакция на мощный протест, который проявили суфражетки. Старший из них спросил Фрэнсис, не предпочтет ли она прекратить свою голодовку и избавить всех их — и прежде всего саму себя — от предстоящей процедуры, но Фрэнсис ответила отказом. Ей было смешно представить, как эти двое крепких мужчин подхватят ее с обеих сторон за руки, будто опасаясь, что она в любой момент может сбежать или напасть на них. У нее была температура, она совершенно обессилела от голода и болезни, и совершенно точно в данный момент не представляла собой никакой серьезной угрозы.
— Желаю тебе выстоять! — крикнула ей вслед Кэролайн. — Это неприятно, но от этого не умирают.
От страха у Фрэнсис обмякли колени. Она задавалась вопросом, как ее угораздило попасть в такое страшное положение. Пришлось собрать всю свою энергию, чтобы не спасовать и не попросить своих провожатых вернуться и не пообещать им, что она будет есть добровольно.
«Я должна это выдержать, — сказала она себе. — Элис выдержала, и Памела тоже. Я не хочу оказаться сломленной».
По темной лестнице со стертыми ступенями они спустились в подвал здания тюрьмы и пошли по длинному узкому коридору, по обеим сторонам которого, справа и слева, располагались закрытые стальные двери. Совершенно подавленная, Фрэнсис спрашивала себя, что скрывается за этими дверями.
В конце коридора одна стальная дверь была открыта, и они вошли в пустое квадратное помещение без окон, в котором не было ничего, кроме одного дряхлого стула.
— Садитесь, — сказал один из мужчин.
Фрэнсис опустилась на стул. Этот путь по коридору дался ей непросто. Она поняла, что больна серьезнее, чем думала. Ей казалось, что над головой у нее купол, заглушающий все звуки вокруг, и это вводило Фрэнсис в состояние притупленности и оцепенения.
Она знала, что не сможет сопротивляться. У нее вообще не было на это сил. Ее единственный акт сопротивления заключался в том, что она отказалась прекратить голодовку. Во всем остальном придется покориться судьбе.
Мужчины всё еще стояли рядом с ней как часовые. Обращаясь к Фрэнсис, они пытались говорить на мало-мальски понятном английском, но между собой использовали такой странный диалект, что Фрэнсис едва что-то понимала. Впрочем, она даже и не пыталась что-то понять — просто надеялась, что все быстро закончится.
Прошло несколько минут, и в комнату вошли еще двое мужчин в сопровождении двух надзирательниц такого же роста и комплекции. Для принудительного кормления, казалось, подобрали самых мощных тюремщиков — явное свидетельство богатого опыта по применению этого метода.
— Привяжите ее, — приказала одна из надзирательниц ленивым голосом.
Фрэнсис почувствовала, как на ее запястья, лодыжки и верхнюю часть туловища набросили жесткие веревки и грубыми рывками туго затянули их. Она с трудом подавила в себе крик боли. Зачем они сделали это? Мера предосторожности или унижение жертвы? Они слишком хорошо знали, как чувствует себя человек, полностью лишенный способности двигаться, крепко привязанный к стулу, беспомощный и опустошенный…
«Банда, — подумала Фрэнсис, и среди лихорадки, тоски и голода в ней неожиданно закипела ярость. — Проклятая банда!»
А потом она увидела шланг. Черный и толстый. Слишком толстый! Неужели они считают, что она сможет его проглотить? Вряд ли. Они просто запихнут ей его в горло, а потом будут проталкивать в пищевод, так как она будет давиться. Ей этого не перенести…
Фрэнсис знала, что они это могут сделать. Она знала, что они это сделают.
Теперь она все поняла: веревки, много крепких людей… Единственного взгляда на шланг было достаточно, чтобы мобилизовать в ней силы, о которых она даже не догадывалась.
Фрэнсис дергалась, пытаясь высвободиться. Она боролась, как дикий зверь в клетке. Потом она услышала голос: «Привяжите ее как следует! Еще одна дикая кошка…» Другой голос добавил: «Жалкие твари!» В восклицании прозвучала скорее усталость, чем гнев, и Фрэнсис подумала, что этот человек, наверное, с утра до вечера занимается принудительным кормлением арестованных женщин и что, вероятно, эта работа ему основательно надоела.
Сильные руки прижали ее запястья к спинке стула. Чьи-то руки в кожаных перчатках взяли ее за подбородок и наклонили голову назад. Фрэнсис увидела над собой искаженные лица и почувствовала на своем лице чужое дыхание. Она сопротивлялась изо всех сил, но ей не удалось сделать ни единого движения; лишь судорожные конвульсии пробегали по ее телу.
Другие руки, тоже в перчатках, грубо схватили ее за челюсть и рывком открыли ей рот. Она возмущенно попыталась снова сомкнуть губы; от ярости у нее на глазах выступили слезы, но она была бессильна что-то изменить: ее зафиксировали настолько прочно, что было ощущение, будто она зажата тисками.
Неожиданно Фрэнсис почувствовала на языке отвратительный вкус резины — горький, с каким-то химическим привкусом, — и в следующий момент у нее возник почти непреодолимый рвотный рефлекс. Ее охватила паника; она поняла, что задохнется, если у нее сейчас начнется рвота. С помощью языка, в буквальном смысле единственной мышцы во всем ее теле, которой она еще могла свободно пошевелить, Фрэнсис, как безумная, боролась с резиновым шлангом, не имея ни малейшего шанса. Сильный позыв к рвоте, которым она отреагировала, когда шланг проник в ее горло, выразился громкими и устрашающими звуками. Жесткий и толстый шланг в ее пищеводе вызывал адскую боль, но еще хуже была тошнота; ужасно было и то, что она боялась задохнуться, что внутри у нее все было напряжено, и это еще больше усиливало муки. Она издавала несвязные, каркающие звуки, пытаясь сказать своим истязателям, чтобы они отпустили ее, что ее сейчас вырвет и она задохнется… Но никто не обращал на это никакого внимания.
Они закачали жидкое питание ей в желудок. Закончив, стали вытаскивать шланг, еще более грубо и торопливо, чем вводили. Боль была нестерпимой, внутри все горело огнем. Фрэнсис чувствовала себя израненной и разбитой.
