Но, несмотря ни на что, несмотря на панику, отчаяние, жестокую внутреннюю боль, у Фрэнсис вновь вскипела ярость — элементарная, неудержимая ярость, которую ничем нельзя было укротить.
Хватка парня, который размыкал ей челюсти, ослабла. Шланг выскользнул. И Фрэнсис со всей силой, которую ей придала эта пытка, вонзила зубы в его руку. Почувствовала, как они прокусили резиновую перчатку, и услышала, как треснула кость. Мужчина заревел. Фрэнсис еще успела бросить взгляд на его мгновенно побелевшее как мел лицо — и упала со стула, потеряв сознание.
На следующий день ей позволили остаться в постели, хотя обычно это было запрещено. Но надзирательница, которая утром принесла завтрак, — чтобы потом унести его совершенно нетронутым, — бросила на нее лишь беглый взгляд и потом согласно кивнула, когда Фрэнсис едва слышимым голосом попросила разрешения не вставать.
Она ощущала жар от высокой температуры, при каждом вдохе из груди вылетали хрипящие звуки. Ее собственное тело казалось ей разорванным, израненным и обескровленным. Было тяжело говорить и глотать. У нее постоянно возникали спазмы в животе, и то и дело приходилось плестись к ведру в углу камеры. И это было, пожалуй, самым ужасным. Уже само пользование ведром, если ты не болен, являлось мукой, но настоящий ад испытывали те, у кого возникала рвота или понос.
На завтрак Фрэнсис не хотела ничего пить, потому что глотание причиняло ей нестерпимую боль, но остальные настояли на этом.
— Иначе вы совсем ослабеете, — сказала Кэролайн. — Давайте! Хотя бы немного воды…
Женщины поддержали ее голову и поднесли стаканчик к губам. Фрэнсис поняла, что они останутся непреклонными. Она выпила, но даже чистая вода разливалась огнем в поврежденном пищеводе, и на глазах выступили слезы.
После завтрака за Памелой снова пришли, хотя она все еще едва могла говорить и выглядела ужасно.
— Это несправедливо! — воскликнула Люси, после того как Памелу увели охранники. — Почему опять она?
— Они знают, что им скорее удастся сломить волю человека, если они не будут давать ему передохнуть, — с мрачным видом объяснила Кэролайн. — Но не беспокойтесь. До нас еще дойдет очередь!
После ее слов повисло тяжелое молчание. Фрэнсис подумала, что если теория Кэролайн верна, то ее сегодня еще раз подвергнут обработке, и тихо застонала. Она не знала, где взять силы, чтобы вынести это еще раз.
Памелу привели назад. Она молча села на кровать и уткнула лицо в подушку. Никто не отважился обратиться к ней. Прошло несколько часов, в течение которых ничего не происходило. Но к вечеру появилась надзирательница и приказала Фрэнсис встать и идти с ней.
Памела впервые после своего возвращения подняла голову. Ее губы настолько распухли, что лицо выглядело совершенно обезображенным.
— Она ведь так больна, — прошептала она невнятно.
— Не встревайте! — рявкнула надзирательница.
Фрэнсис с трудом поднялась. У нее кружилась голова и болело горло, но по крайней мере прекратились спазмы в животе. Девушка расправила юбку и попыталась горячими от жара руками распутать волосы. Она знала, что выглядит ужасно, но надеялась хотя бы частично вернуть свое прежнее достоинство, если немного приведет себя в порядок. Фрэнсис испытывала панический страх, но старалась вести себя так, чтобы никто этого не заметил. Впрочем, кажется, все знали, насколько она слаба, иначе для ее сопровождения наверняка опять явились бы двое парней, а не всего лишь одна женщина.
«Я должна разыграть из себя жалкое существо», — подумала она, идя по коридору.
К ее удивлению, на сей раз ее привели не в подвал, а в помещение, располагавшееся на первом этаже тюрьмы, которое разделялось посередине на две половины доходившей до потолка решеткой. На каждой из сторон стоял деревянный стул.
— Садитесь, — скомандовала ей надзирательница. Сама она стояла в дверях и грызла ногти.
Фрэнсис села, глубоко вздохнув. Она все еще нервничала, но паника исчезла. Очевидно, ее не станут снова подвергать той пытке, которую учинили накануне. Она с любопытством смотрела на дверь с другой стороны помещения. Было ясно, что к ней пришел посетитель. Тетя Маргарет? Филипп? Или, может быть, родители?
Дверь открылась, и в комнату вошел Джон.
Фрэнсис была настолько удивлена, что невольно встала. Она рассчитывала увидеть кого угодно, но только не Джона. Он подошел к ней, и по его испуганному выражению лица она поняла, что выглядит более чем ужасно.
— Боже мой, Фрэнсис, это ты… — произнес Джон. — Что ты наделала?
Он взял ее за руки через прутья решетки, что тут же вызвало протест надзирательницы:
— Дотрагиваться запрещено! Отойдите каждый на шаг назад!
Джон послушался, но Фрэнсис по-прежнему стояла, вцепившись в решетку.
— Джон! — Она с трудом сиплым голосом выговорила его имя. — Джон, как же хорошо, что ты пришел!
Она осознавала, насколько велик был между ними контраст. Джон в темном костюме, чистый и ухоженный, элегантный и пахнущий дорогой туалетной водой; она — оборванная и запущенная, в помятом, покрытом пятнами платье, пропотевшая, с растрепанными и свалявшимися волосами… Позже Джон как-то сказал ей, что она выглядела как голодное, паршивое животное и что он редко в жизни так пугался.
Джон сглотнул.
— Что они делали с тобой?
Фрэнсис поняла, что ей проще говорить шепотом.
— Они меня принудительно кормили, — выдохнула она, — и еще у меня грипп.
Джон побледнел.
— Бог мой! — воскликнул он.
— Все будет хорошо, — прошептала она, успокаивая его.
Джон посмотрел на нее взглядом, полным беспокойства и нежности, — и неожиданно улыбнулся.
— Ты знаешь, что стала здесь знаменитостью?
— Почему?
— Насколько я понял, ты — главная тема разговоров во всей тюрьме. Ты откусила палец охраннику — по крайней мере, для этого тебе не хватило совсем чуть-чуть. У каждого, кто называет твое имя, в голосе сквозит изумление.
— Они мучили меня. Поэтому…
Джон забыл об указаниях надзирательницы и опять подошел ближе к решетке. Протянул руку и слегка коснулся лица Фрэнсис.
— Этот самый охранник мучил тебя? — спросил он тихо.
— Да, и он тоже.
— Жаль, что ты не откусила ему всю руку, — резко сказал Джон.
Фрэнсис была поражена яростью в его глазах, но с удивлением увидела, как та уступила место растерянности и беспомощности.
— Но почему? — спросил он. — Почему?
Она знала, что Джон имеет в виду участие в демонстрации и ее легкомыслие, итогом которых стало ее теперешнее положение и это жалкое состояние.
— Самое смешное, — сказала она шепотом, который едва можно было разобрать, — что я вовсе не участвовала во всех этих протестах. Я была больна и сидела дома.
