— Ты? Но я думала, что вы уже двадцать лет…
— Правильно. За последние двадцать лет мы не сказали друг другу ни слова. И я гордился этим. Гордился, что не нуждаюсь в нем. Гордился тем, что с легким сердцем отказался от всего. И он считал, что глубоко ранит меня, если лишит всего этого. Клянусь богом, я не хотел никогда больше его видеть. У меня не было отца.
Фрэнсис провела рукой по лбу; тот был влажным и холодным.
— Ты поехал к нему? — прошептала она.
— Поехал? У меня было ощущение, что я пополз. Я был вынужден стучать в его дверь и просить о помощи. Он мог торжествовать. И дал мне почувствовать свой триумф. Он наслаждался.
Что она могла сказать? Не было ничего, что сейчас не прозвучало бы глупо и скучно.
— Он был единственным, кто мог помочь, — продолжал Чарльз. — Граф Лэнгфилд из Палаты лордов. У него есть влияние и власть. Твоя мать и бабушка очень настойчиво просили, чтобы я к нему поехал. Для него было несложно доказать, что его внучка не могла бросить тот злосчастный камень и что она, пребывая в юношеском заблуждении, была втянута в историю, к которой в принципе не имеет никакого отношения. Он успешно справился со своей миссией. С тебя быстро сняли все подозрения.
В юношеском заблуждении…
История, к которой она не имеет никакого отношения…
Этого я не хотела, подумала Фрэнсис; но она была слишком больна, слишком разбита, чтобы затевать спор — как выяснилось позже, совершенно бессмысленный.
— Не знаю, что я сделал не так, — сказал Чарльз, — если двое из моих детей так ко мне относятся. Сначала Джордж, который связался с этой ужасной особой и даже решился привести ее в мой дом, теперь — ты… Ты присоединилась к этому движению, участвуешь ночами в уличных боях с полицией, попала под подозрение в причинении телесных повреждений и…
— Я его не…
— Я, кажется, сказал под подозрение. Не строй из себя невинную жертву. Даже если ты действительно не бросала камень, под подозрение попала именно ты, потому что связалась с соответствующим сбродом. И кто бы ни был преступником, ты ничем не лучше его!
Нет смысла с ним говорить, подумала Фрэнсис. Он вынес свой приговор — окончательный и не подлежащий обжалованию.
— Раз ты так ко мне относишься, — повторил Чарльз. Фрэнсис охотно объяснила бы ему, что борьба за избирательное право для женщин не представляет собой посягательство на его личность. Ей казалось, что ее отец и многие мужчины, однако, воспринимают это именно так.
— Раз ты так относишься к твоей стране! — продолжал Чарльз. — Ты и твои… сподвижницы! И именно сейчас, когда Англия переживает тяжелые времена… Беспорядки на каждом углу. Бесконечные забастовки. Социалистические идеи. К тому же беспокойство из-за опасности, которая грозит извне. Вызывающая тревогу германская политика гонки вооружений. Все на пороге перемен. У каждого из нас должна быть обязанность… — Он сделал паузу. — Да что я говорю? Зачем пытаюсь это тебе объяснить?
«Каким усталым он выглядит, — подумала Фрэнсис, — и каким старым!»
С болью в сердце она поняла, какая пропасть разделяет их, как велика ее рана. Вспомнила тот день, когда Джон пришел к ней в тюрьму. Вспомнила, как подумала тогда, что отрезана от всех, кого любит…
Фрэнсис протянула руку над сиденьем и чуть коснулась руки отца, мысленно поблагодарив его за то, что он не отдернул ее.
— Отец, — произнесла она с мольбой в голосе.
Чарльз посмотрел на нее. Он был серьезен и говорил сдержанно, несмотря на то что волновался и с трудом подбирал слова.
— Я никогда тебе этого не прощу, Фрэнсис. Даже если б хотел — не смог бы. Возможно, я мог бы еще простить тебе участие в демонстрациях, хотя мне трудно понять, как ты могла так поступить. Но никогда не смирюсь с тем, что из-за этого был вынужден обратиться к своему отцу.
— Понимаю, — сказала Фрэнсис так же спокойно, как и он. Она почувствовала ком в горле, но задавила в себе слабость. Никаких слез! Не сейчас! Не здесь! Может быть, потом, когда она будет одна…
Экипаж остановился перед домом Маргарет на Беркли-сквер. Все окна в доме были ярко освещены, глядя тепло и гостеприимно через окутывающую все вокруг темноту. Извозчик вышел из экипажа и подергал ручку звонка рядом с дверью. Сейчас ее услужливо откроет мистер Уилсон…
— Будет лучше, — сказал Чарльз, — если ты пока не будешь приезжать в Уэстхилл. Я договорился с Маргарет; можешь жить у нее сколько захочешь.
— Понимаю, — повторила Фрэнсис. Ком в горле ощущался все больше. «Не плакать, не плакать», — стучало в ее голове…
Через окошко экипажа, в луче света, падающем из дома, она увидела мистера Уилсона. Извозчик передал ему дорожную сумку Фрэнсис. Вслед за ним появился Филипп.
Филипп… В этот ужасный момент он был неким утешением.
— Ты не пойдешь со мной? — спросила Фрэнсис, хотя знала ответ заранее.
Чарльз покачал головой.
— Я хочу успеть на последний поезд в Йоркшир. Маргарет в курсе дел.
Он протянул дочери руку, и она в ответ подала свою. Их руки были ледяными.
— До свидания, — сказал отец.
Мистер Уилсон открыл дверь экипажа. Подошел Филипп, готовый помочь Фрэнсис выйти. Внутрь ворвался влажный, холодный воздух.
— Передай привет маме, — попросила Фрэнсис, — и бабушке. И Виктории. Ах да, и Аделине. — Это было опасно — произносить все эти имена. Слезы были готовы вот-вот брызнуть из ее глаз.
Она облокотилась на руку Филиппа. Проклятая слабость в ногах! Неужели отец не может помочь ей дойти до дома? Теперь она будет вынуждена плестись с помощью чужого человека… Злость моментальна высушила ее слезы, и Фрэнсис нашла в себе силы добавить:
— Еще передай, пожалуйста, привет Джону.
— Да, кстати, — сказал Чарльз, — ты ведь еще не знаешь… Джон получил большинство голосов в нашем избирательном округе и наконец-то попал в нижнюю палату парламента. Говорят, что его ожидает блестящая карьера.
Январь — июнь 1911 года
Фрэнсис говорила, что где-то она прочитала, будто каждый человек хоть раз в жизни должен пройти через тяжелый кризис. И речь идет не просто о трудных временах, неудачах и провалах, а о глубоком потрясении, которое ставит под сомнение все, что до сих пор составляло его жизнь. Конец стабильности.
Фрэнсис пережила такой кризис в 17 лет. 1910 год, серый и безотрадный, закончился. 1911-й не принес никаких перемен к лучшему. Здоровье ее до сих пор не восстановилось. Она была бледной и худой, и нередко чувствовала такую слабость, что это доводило ее до слез. У нее наступила глубокая депрессия; она часто погружалась в длившиеся часами раздумья и по ночам не могла уснуть. Она так плохо выглядела, что Маргарет постоянно приглашала врача, который всякий раз обследовал Фрэнсис с головы до ног, диагностировал малокровие и истощение и прописывал ей рыбий жир.
