— Он не только в невменяемом состоянии. Ты разве не видишь, что он стал совершенно другим человеком? Он практически ничего не воспринимает!
— Это просто вопрос времени.
— Откуда ты знаешь? Людей, которые перенесли тяжелый шок, нужно основательно лечить, и совершенно определенным образом. На это здесь ни у кого нет времени. Я боюсь, что он полностью погрузится в свой собственный внутренний мир.
Фрэнсис сказала себе, что Элис видит только призраки. Лишь значительно позже ей пришлось признать, что она увидела трагедию уже тогда, когда еще никто ее не осознавал.
Многие мужчины в лазарете, наряду со своими телесными повреждениями, страдали еще и от психологических травм. Они видели, как умирают их товарищи, и сами месяцами жили в постоянном страхе смерти. При этом были солдаты, которые более четырех месяцев без смены оттрубили в траншеях.
Фрэнсис много ухаживала за восемнадцатилетним юношей из Нортумберленда, самого северного графства Англии. Он ужасно тосковал по родине и не мог смириться со смертью своего лучшего друга, который погиб рядом с ним от пули в голову. Он рассказывал Фрэнсис, что ночами ему все время снятся лошади.
— Я видел так много погибших лошадей… Они кричали. И плакали. Я не знал, что лошади умеют плакать. Они лежали на земле и боролись со смертью. Их тела были разорваны в разных местах, они истекали кровью… Некоторые смирялись и тихо, с широко раскрытыми глазами ждали своего конца. Лишь иногда совсем тихо фыркали. На их мордах было столько печали! Они все время стоят перед моими глазами, как самые невинные жертвы в этой войне…
Фрэнсис вспомнила лошадей дома, в Уэстхилле, их шелковистые уши и темные глаза, как плотно прижимались они своими мягкими ноздрями к человеческой руке… Она понимала юношу и все время старалась раздобыть для него что-нибудь вкусное. Если слышала, что он стонет во сне, быстро будила его, потому что знала: ему опять снятся лошади.
Джордж находился под полной опекой Элис, и Фрэнсис лишь изредка удавалось общаться с ним. В своих многочисленных беседах с другими ранеными она пыталась что-то узнать о Джоне. Не имела представления, где стояло его подразделение, но называла каждому его имя.
«Лейтенант Джон Ли? Понятия не имею, мэм. Никогда не слышал».
Втайне Фрэнсис хотела, чтобы его ранили — конечно, несерьезно, — и чтобы его привезли в лазарет, лучше всего в Сен-Равиль. Но, с другой стороны, чтобы его ранение не позволило ему вернуться на фронт и чтобы при этом его жизнь была вне опасности. Ночами, лежа без сна на узких нарах в крестьянском доме, служивших ей кроватью, она представляла себе романтические сцены — и одновременно смеялась над собой за свои девичьи фантазии. Разве она недостаточно пережила, чтобы предаваться такого рода сентиментальным мечтам?
«Тебе уже двадцать три года, а не семнадцать, — безжалостно напоминала она себе иногда. — Ты больше не молодая девушка, которая думает, что имеет право на самое лучшее в жизни. Ты ни на что не имеешь права. Тебе может пару раз повезти, и это свалится тебе на голову случайно и незаслуженно; но за остальное ты должна жестко бороться — и радоваться, если получишь половину того, что ты хотела. И потом, Джон — муж твоей сестры. Тебе не следует мечтать о том, что он неожиданно признается тебе в любви. Ты не должна бороться за него. Оставь его в покое».
Но Фрэнсис продолжала наводить о нем справки, и если ее спрашивали, кем он ей приходится, она уклончиво отвечала, что Джон — ее очень близкий друг. Но ни разу не сказала, что Джон — ее зять. В конце концов распространилось мнение, что Фрэнсис — невеста лейтенанта Ли, и она не стала это опровергать. Всем было жаль эту молодую женщину, которая ничего не знала о судьбе мужчины, которого любила, и каждый обещал немедленно сообщить ей, если что-то о нем узнает.
Как-то теплым солнечным днем Фрэнсис прогуливалась на противоположной стороне деревни; она надеялась хоть на короткое время избавиться от грохота снарядов, который с раннего утра с новой силой беспрерывно доносился до деревни. Небо на востоке никогда не расчищалось — такими плотными и темными были клубы дыма. Без конца разрывались гранаты, артиллерия вела огонь в смертельном стаккато. Отставшие от своей части солдаты, появившиеся в деревне, сообщили, что фронт впервые за несколько недель продвинулся вперед. Англичане и французы отвоевали несколько метров земли. Немцы оставили передовую линию своих окопов и отступили.
Фрэнсис не разделяла всеобщего ликования. Чему они так радуются? Клочку илистой земли, напичканной минами и колючей проволокой, которую немцы до вечера наверняка отобьют?
Расплата человеческими жизнями была высока: в лазарет снова пошел поток раненых, какого уже давно не было. Санитары работали без перерыва. Они приносили одни носилки за другими. В какой-то момент в амбаре и в дополнительном помещении под брезентом не осталось места, и солдат стали класть на лужайке перед амбаром. Вскоре там оказалось сто пятьдесят мужчин, лежавших длинными рядами. Они стонали, кричали, умирали…
— Что мы будем делать, когда стемнеет? — растерянно спросила молодая медсестра. — Ведь ночи уже очень холодные!
Врач, не спавший уже сорок восемь часов и выглядевший так, что его в любой момент можно было положить рядом с пациентами, лишь посмотрел на нее беспомощным взглядом.
— Ничего не поделаешь. Им придется остаться на улице и как-то пережить это. Молитесь, чтобы не начался дождь.
Всю первую половину дня Фрэнсис помогала чем могла, но в какой-то момент подумала: «У меня больше нет сил. Мне нужно отдохнуть. Совсем немного. Я не могу больше видеть, как кто-то страдает и умирает. Я этого не вынесу».
Она ушла и бродила среди осенних полей, оставив позади фронт и погибших, но была не в состоянии даже на секунду забыть об этом. Где-то вдали все еще раздавался грохот орудий. Вокруг Фрэнсис видела лишь несколько убранных полей; большинство же пашен не были возделаны и заросли сорняками. Мужчины в основном ушли на фронт, а оставшиеся в деревнях женщины были не в состоянии в одиночку справиться с этой работой. Все выглядело запущенным. На одном из лугов ржавел брошенный плуг. Была ли жива лошадь, которая тянула его?
Воздух был чист и прозрачен, и Фрэнсис, возвращаясь, почувствовала себя немного лучше.
Перед амбаром царил хаос из невообразимого количества раненых солдат, санитаров и медсестер. Кто-то выкрикивал неразборчивые распоряжения, на которые никто не обращал внимания. Порядок размещения распался, и из-за этого исчезли проходы, по которым можно было передвигаться. Вспомогательный персонал был вынужден самостоятельно прокладывать себе дорогу — и застревал всякий раз в местах, где было трудно пройти. В общей суматохе у двух санитаров с носилок соскользнул солдат; теперь он тихо умирал в пыли вытоптанной поляны. Молоденькая медсестра, прозрачная как призрак и на вид совершенно изможденная, внезапно упала на землю вниз белым как мел лицом и осталась неподвижно лежать. Всюду пахло хлороформом. Один солдат с деревянной ногой бродил между ранеными и кричал, что продает свежие мидии; разумеется, ему нечего было предложить, и он просто протягивал каждому свою пустую руку, на которой не было трех пальцев.
