Впервые увидев Джона, Фрэнсис испугалась. Он всегда был высоким, сильным мужчиной с крепким здоровьем и в хорошей спортивной форме; болезнь была понятием, которое Фрэнсис никогда не могла бы связать с ним. Он и теперь, собственно говоря, не был болен. Но испытания оставили на нем значительно более серьезный отпечаток, чем она себе представляла. Джон сильно похудел, форма буквально висела на нем; глаза провалились, скулы остро выступали под пергаментной кожей. «Он похож на старика, — подумала Фрэнсис, — на несколько десятков лет старше, чем прежде!»
У него была отдельная комната — уютная каморка под самой крышей. Когда Фрэнсис вошла, он сидел у окна и пристально смотрел наружу. За окном рос красивый каштан, с которого как раз облетали листья, и Джон следил взглядом за каждым отдельным листком, медленно опускающимся на землю.
Он не обернулся, когда Фрэнсис вошла, но догадался, кто это, потому что сказал с иронией:
— А, моя невеста!
Она по-прежнему придерживалась этой версии, потому что не была уверена, что в ином случае ее пропустят к нему.
— Он еще очень слаб, — сказала директор санатория, при этом строго посмотрев на Фрэнсис. — Вообще-то он пока не готов к приему посетителей.
— Я приехала из Англии. Несколько недель работала в полевом лазарете, чтобы иметь возможность остаться там. Мне надо его увидеть.
— Гм… Вы говорите, что обручены с ним? В этом случае… я сделаю исключение.
Теперь, в его комнате, Фрэнсис подумала, что, возможно, допустила ошибку. В конечном счете его это разозлило.
Она тихо сказала:
— Извини, что мне пришлось солгать. Иначе они меня к тебе не пустили бы.
— А это было так важно? Ты непременно хотела прийти ко мне? — Джон резко повернулся к ней, и Фрэнсис только сейчас заметила, что он сидит на инвалидной коляске.
— Ты ранен?
— Нет. У меня всего лишь слабость. В принципе, это кресло мне больше не нужно.
— Я хотела тебя увидеть, потому что многое должна тебе объяснить.
Он сделал нетерпеливое движение рукой.
— Тебе не надо мне ничего объяснять. Если ты проделала такой путь только для того, чтобы объясниться, — забудь. Как ты вообще узнала, что я здесь?
— Я выяснила это недавно. В лазарете, где я работала, кое-кто тебя знал.
— Смотри-ка! Фрэнсис Грей в полевом лазарете… Как же тебя занесло туда?
Фрэнсис почувствовала, что начинает злиться. К чему этот цинизм? По какому праву он цепляется к ней?
— Надеюсь, что хорошо справилась там со своей работой, — ответила она холодно, — а это была нелегкая работа. Нам приходилось собирать солдат практически по частям, когда их привозили.
— Знаю. Я тоже испытал, что такое война. И уверен, что ты действительно хорошо работала. Ты можешь рьяно взяться за работу и вынести то, от чего другие теряют сознание.
Фрэнсис сжала губы.
— Я могу уйти, если ты намерен ссориться.
Джон пожал плечами:
— Ты можешь делать все, что захочешь.
Она растерялась. Больше всего ей хотелось выйти из комнаты, хлопнув дверью, но потом она вспомнила о Джордже, о его сильнейшем отчаянии. Он стал другим, и Джон тоже. Джордж погружался в депрессию; Джон, очевидно, находил спасение в ярости и агрессии. Того, кто однажды оказался в жерновах войны, она не щадит, оставляя в его памяти картины непостижимого ужаса, лишает здоровья, покоя и радости жизни, а потом бросает в угол, где он пытается снова встать на ноги…
«Мне надо набраться терпения в общении с ним. Он так много пережил. Как и Джордж. С ним было, конечно, проще, но Джон заслуживает такого же участия».
Фрэнсис преодолела свой порыв уйти. Вместо этого она прошла вглубь комнаты, тихо закрыв за собой дверь, и осторожно спросила:
— Джон, тебе было тяжело, да?
— Тяжело?.. Да, было. Но не мне. Я ведь еще жив. Но тот мальчишка…
Другой солдат, которого он взял с собой. Он не вернулся.
— Ты уверен, что он погиб?
— Погиб или попал в плен, не знаю… Ему едва исполнилось девятнадцать.
— Джон…
— Это была моя идея — взять его с собой в тот день, — сказал он. В его глазах заблестели слезы, Фрэнсис это видела, но он не мог плакать. — Он все время умолял и упрашивал. Хотел сделать что-то особенное, что-то авантюрное… И я предложил его в качестве своего напарника. Он был в восторге.
— Ты сделал то, что он хотел.
Руки Джона вцепились в подлокотники коляски.
— Я должен был знать, что ему не хватит смелости. Он был переполнен пламенным идеализмом, но, по сути, являлся еще ребенком. Я до сих пор не понимаю, как мы могли сбиться с пути. Мы проникли глубоко на немецкую территорию. Это оказалось чудом, что нас не разорвало на клочки взрывом, или что немцы нас не подстрелили. Что-то было не в порядке с компасом. Мы совершенно заблудились.
— Но ты ничего не мог с этим поделать.
— Я был старшим. Нес ответственность за вылазку. И вообще не должен был брать его с собой. И уж точно…
— Что?
Джон не смотрел на нее.
— Я бросил его на произвол судьбы.
Фрэнсис подошла к нему и положила руку ему на плечо.
— Я тебе не верю.
Он рассмеялся, но его смех был горьким.
— Не веришь? Конечно, нет, ты с удовольствием до конца своей жизни носилась бы с портретом героя, который сама себе создала. К сожалению, должен тебя разочаровать. Я отнюдь не тот прекрасный мужчина, которого ты хочешь во мне видеть.
— Кто тебе сказал, что я хочу видеть в тебе прекрасного мужчину? — Фрэнсис улыбнулась, но он не ответил на ее улыбку. — Что же случилось?
— Когда нам стало ясно, в какой ситуации мы оказались, у Саймона — так его звали — сдали нервы. Его охватила паника. Он в буквальном смысле был не в состоянии сделать ни одного шага. Ему везде мерещились вражеские солдаты. Он упал на землю и стал плакать, как маленький ребенок.
— И что ты сделал?
— Я стал его уговаривать. Сказал, что выведу нас, что у нас есть шанс. Конечно, я не был в этом уверен — напротив, боялся и понимал, что надежды почти нет. Но я знал, что у нас нет выбора и мы должны попытаться.
— Но ты не смог уговорить его пойти дальше.
Джон покачал головой.
— Он был в панике, буквально окаменел от страха. Хотел остаться там. Сказал, что не может идти. У него пропало все мужество.
— И ты ушел без него, — сказала тихо Фрэнсис.
— Да. Я не видел другой возможности. Я не мог тащить его с собой, потому что он сразу же начинал кричать. Мне оставалось лишь надеяться, что немцы, если они его нашли, не станут сразу стрелять в девятнадцатилетнего ребенка.
