Чарльзу нужен был человек, который взял бы его за руку и повел. Если кто-то нарушал с трудом достигнутое равновесие, как это сделали Джордж и Фрэнсис, он отстранялся и делал все, чтобы этого не случилось во второй раз. Если он сказал, что Морин была его жизнью, то это было именно так. Чарльз жил только благодаря ей.
Теперь, когда ее не стало, он тоже потерял смысл в жизни.
Июль 1919 года
Розовые и желтые розы вились по каменным стенам небольшого коттеджа. Между ними пробивалась вика. Как синий сапфир, переливался на солнце дельфиниум. В высокой пенистой траве сада затерялся одинокий ярко-красный дикий мак. На корявой, покосившейся яблоне, которая разрослась, несмотря на сопротивление морским ветрам и штормам, краснели яблоки. По стене, окружавшей имение, бродила черно-белая кошка. У подножия скал, которые примыкали к саду с другой стороны, сверкало светло-бирюзовое море, испещренное белыми пенными гребнями. Бухта в Стейнтендейле блестела в этот день под лучами яркого солнца. Широкая равнина между Скарборо и Норт-Йорк-Мурс, обычно мрачная из-за своей скудной растительности и уединенности, на сей раз казалась ласковой и цветущей под синим безоблачным небом.
Трудно сказать, какого возраста был мужчина, вышедший из коттеджа и зажмурившийся от яркого солнца. Его волосы были седыми, отросшими и довольно растрепанными. Лицо покрывала такая же седая борода. Но загорелая кожа была гладкой, лишь вокруг глаз лежали небольшие складочки. Мужчине пришлось нагнуться, чтобы пройти через дверь. Он был высок, но не горбился, как это часто бывает с пожилыми людьми.
Мужчина смотрел на двух женщин, вместе несших корзину по садовой дорожке, по обеим сторонам которой росли незабудки. Он не улыбнулся, но и не выразил какого-то неудовольствия. Гости, похоже, ни обрадовали, ни разозлили его.
Вслед за мужчиной появилась собака. Она была уже довольно старой — ее нос поседел, а голубовато-белые с налетом зрачки свидетельствовали о том, что она едва может видеть. Но собака поняла, кто пришел, и радостно завиляла хвостом.
— Добрый день, Джордж, — сказала Фрэнсис. На ней было светлое летнее платье и соломенная шляпа. Платье было с рисунком из голубых цветов, которые придавали ее глазам немного тепла и цвета. — Мы приехали позже, чем думали, извини. Прокололи шину, сразу за Скарборо. К счастью, мимо проходили два парня, и они нам помогли.
— Я все равно не слежу за временем, — сказал Джордж, взял корзину и поставил ее рядом с собой на землю. — Она становится все тяжелее, — констатировал он.
Элис смахнула влажные волосы со лба.
— Господи, как же жарко сегодня! Здесь, наверху, никакого ветра… У тебя есть что-нибудь попить?
— Подождите, — сказал Джордж и исчез в доме.
Элис села в траву, облокотившись на ствол яблони. Она выглядела уставшей и бледной. На ее лице блестел пот.
— Я думала, сегодня мы вообще останемся на этой сельской дороге, — пробормотала она.
Фрэнсис посмотрела на Элис со смешанным чувством раздражения и сочувствия. Элис часто ныла. Ей всегда было слишком жарко или слишком холодно, слишком ветрено или слишком душно, слишком темно или слишком светло. Она также постоянно страдала от непонятных болезней, которые ни она, ни кто-либо еще не мог правильно определить. Часто жаловалась на боли в желудке, потом у нее кололо в сердце или возникала мигрень. Всякий раз, когда Фрэнсис вспоминала о крепкой, энергичной женщине, с которой познакомилась девять лет тому назад, она едва могла это понять. Да, пребывание в тюрьме истощило Элис. Остальное было вызвано распадом женского движения, необходимостью признать, что идея была раздавлена событиями того времени и зашла в тупик.
Тот факт, что после окончания войны за женщинами признали избирательное право, уже не мог обрадовать Элис; она была слишком ожесточена. Ограничение, заключавшееся в том, что избирателями могли быть только женщины, достигшие тридцати лет, раньше заставило бы ее выйти на баррикады. Вместо этого она восприняла новость с безропотным смирением.
«Элис просто не может успокоиться, что теперь не живет в Лондоне, — подумала Фрэнсис, — она жительница Лондона до мозга костей. Жизнь здесь, наверху, вызывает у нее все более депрессивное настроение».
Вот уже полтора года каждое воскресенье протекало по одному и тому же сценарию: Фрэнсис садилась в свой автомобиль и ехала через все графство до Скарборо на восточном побережье, чтобы забрать Элис, которая жила там в убогом отеле. Та всегда ждала ее, стоя на улице в одном из своих старомодных платьев до щиколотки и с бледным лицом. И тут же начинала жаловаться на многочисленные неприятности, с которыми ей приходилось здесь бороться: прежде всего — ее здоровье, потом еще люди в отеле с их любопытством и враждебностью, и бесконечная денежная проблема… Кроме того, ее постель была слишком жесткой, никто не мог здесь печь приличный хлеб, ну а местный диалект — это уже слишком…
Фрэнсис с трудом сдерживалась, чтобы не осадить ее и не потребовать хоть немного помолчать или рассказать что-нибудь приятное. Потом опять думала о том, что это неудивительно: у каждого поехала бы крыша при такой жизни, какую вела Элис. Она сидела в этом ужасном отеле в приморском городе, который не любила, в той области Англии, к которой не имела никакого отношения и климат которой ненавидела. С утра до вечера ей было нечем заняться. Элис расходовала остаток средств из своего наследства на оплату комнаты и скудное пропитание. У нее ни с кем не было никаких контактов. В своей строгой, непринужденной манере она презирала каждую женщину, которая не участвовала в «борьбе», а в Скарборо не было никого, кто был бы этим увлечен. Она читала горы книг, которые брала в библиотеке. В отеле часто вырубался свет, поэтому Элис на протяжении долгих, темных зимних месяцев сидела при свете свечи, напрягая глаза. Летом жизнь становилась проще, но она никогда не была богата событиями.
Женщина, которая любила дискуссии, страстный и бескомпромиссный борец, теперь целыми днями проводила в молчании и жила жизнью, ни в малейшей степени не соответствовавшей ее натуре.
Все это продолжалось с января 1918 года, когда Джордж переехал в Стейнтендейл у подножия Норт-Йорк-Мурс, чтобы жить в полном уединении.
Джордж показался в дверях, держа в каждой руке по стаканчику с водой, и протянул их Фрэнсис и Элис.
— Вот. Если захотите, я принесу еще.
Обе женщины с удовольствием утолили жажду.
— В такую погоду здесь замечательно, — сказала Фрэнсис, глядя на море. Отсюда, сверху, оно казалось мирным и гладким, но она знала, что его волны с силой бьются о крутой берег. — Каждый раз, когда бываю здесь, я вспоминаю наши каникулы в Скарборо. Ты помнишь?
— Да, — ответил Джордж, но в его голосе не было ни радости, ни тоски. Его здоровье с военного лета 1916 года улучшилось лишь в одном — теперь он опять был в состоянии вести беседы. Правда, его речь была односложной, и он никогда не был инициатором разговора, но отвечал, если его о чем-то спрашивали, и не погружался больше в безбрежное молчание, которым раньше разрушал любую попытку сблизиться с ним.
