Наверное, нехорошо гордиться ничего не значащим повышением в чине, когда на голову рушатся осколки межзвездной цивилизации. Но, кроме «Злой Собаки» и этой маленькой победы, у меня ничего не было. Все остальное вырвали из рук.
На экране появилась аватара «Адалвольфа»: как обычно, стройного и бледного, с копной черных волос и горящими солнцами глаз.
– Привет, коммодор, – склонил он голову, а подняв глаза, добавил: – Прежде чем мы прыгнем, я хотел бы обсудить один небольшой вопрос.
– Что-то не так?
– Нет, совсем нет. Просто я подумал о соответствующем обозначении и хотел бы сменить имя. – Он пожал плечами. – В конце концов, флота Конгломерата больше не существует, а мое название несет отпечаток дурной репутации. В будущем это может стать препятствием в отношениях с любыми людьми и кораблями, с которыми мы столкнемся.
– Как нам тогда называть тебя?
– Я бы взял идентификацию «Кающегося грешника» – судна Дома Возврата.
– Ты ведь понимаешь, что Дома, возможно, уже не существует?
– Тем не менее.
– Ну что ж, хорошо. Пусть маленький драфф перенастроит тебе транспондер и нанесет соответствующие опознавательные знаки.
Его аватара снова поклонилась:
– Благодарю, коммодор.
– Рада помочь.
Я надеялась, что корабль не кривил душой. Как «Адалвольф», он был не из совестливых и до заключения нашего хрупкого союза даже дрался со мной в Галерее. Хорошо, если смена имени означает и более глубокие изменения в душе. «Злая Собака» тоже натворила ужасов, прежде чем отрастила совесть и стала тем, кто она теперь, так что мне приходилось толковать сомнение в пользу ее брата.
– А сейчас набирай ход, – приказала я, – встретимся на Переменной. И немедленно сообщай в случае обнаружения в гипере любых необычных явлений. – Я пальцем коснулась козырька бейсболки. – Констанц. Конец связи.
Я проследила, как новоявленный «Кающийся грешник» уходит в темноту – выхлоп дюз пылал запертой в клетку новой звездой. Неужели мы с ним – и вправду все, что осталось от Дома Возврата? Я стиснула челюсти. Почему-то первое, о чем подумалось: я не попаду на общую встречу Дома, где раз в пять лет собирались тысяча кораблей и экипажей, делились рассказами, познаниями и генетическим материалом. Девять месяцев спустя рождалось немало детей, но оно и к лучшему. Вливание свежей крови никому еще не вредило.
Неужели всему конец? И все те корабли и люди уже мертвы? И если Дом рухнул, что мы теперь?
Неужели «Грешник» прав и можно так легко изменить себя? Возьми новое имя, нанеси новую разметку – и стань другим? Так просто? Мы все, вступая в Дом, оставляли за спиной свое прошлое – но «Грешник» сделал еще один шаг.
Сейчас, когда человечество лишилось организационных структур, к старой сущности нас привязывает только привычка и чувство долга. Соблазн высадиться на грунт и притвориться другим человеком был силен, но я не хотела покинуть «Злую Собаку» и не могла отвернуться от страданий миллионов. Кинжальный флот перерезал нам линии снабжения и разметал наши вооруженные силы. Армада утверждала, что защищает нас, но получилось слишком похоже на порабощение. Население целых сообществ было списано со счетов, принесено в жертву безопасности, и спрятаться от этого, сделать вид, будто ничего не случилось, было для меня невозможно. Мы, все человечество как вид, лишились свободы. Пусть даже мне придется искать всю свою жизнь, я найду способ нанести ответный удар. Это мой долг. И пока со мной «Злая Собака», это не кажется невозможным. Ради нее мне захотелось стать лучше, чем я есть. Захотелось быть достойной ее – умной, порывистой и крепкой, как ее обшивка.
Я снова перевела взгляд на звезды. Где-то среди них нас ожидало будущее. Смерть или победа. Я знала, что мы с «Собакой» встретим их плечо к плечу.
4
Джонни Шульц
Среди трехсот кают «Адалвольфа» не нашлось ни одной с двуспальной койкой. Не так уж удивительно, учитывая, что корабль был военный, но неудобно, когда нам с Рили Эддисон хотелось устроиться рядом. В конце концов мы порешили сложить вместе два матраса и почти все время проводили на полу бывшей капитанской каюты, путаясь ногами в одеялах и разглядывая чугунный потолок в попытке разобраться, что же с нами произошло.
Было над чем подумать.
Неделю назад у меня было собственное судно и экипаж. Больше удачей, чем умом, мне удавалось на шаг опережать своих кредиторов. Я даже приобрел в портах какую-никакую репутацию. А потом вздумал прыгнуть выше головы. Погнался за большим кушем и влип в кошмар. Корабль разбился, команда – мои друзья – погибли. Из всех, кто рванул за тем нечеловеческим ковчегом, живыми ушли только мы с Рили.
Но одни мы не остались. Обзавелись ребенком, в котором, кроме ребенка, выращенного из ДНК органического процессора «Души Люси», совмещались интеллект моего торгового суденышка и древнего нимтокского ковчега, о который мы разбились.
И что же мы теперь такое? Договаривались втроем зажить одной семьей, но как это устроить? Я полюбил Рили, и похоже на то, что взаимно. Только вот настоящая это любовь или следствие перенесенной травмы? Потому ли мы цеплялись друг за друга, что выжили только я и она, или в этом было что-то большее? Откуда мне знать? Как хотя бы заговорить об этом, не огорчив ее?
Перед лицом всего, что было потеряно, эгоизмом представлялось думать о собственном будущем. Друзья погибли. Общность разваливалась. Мы еще счастливчики. Сомневаясь в том, что мы с Рили по-настоящему вместе, я чувствовал себя неблагодарной скотиной. Мы держались друг за друга на этом составленном из матрасов ложе и силились определить свое место в бушующих кругом хаосе и разрушениях.
– Похоже на то, что беды двух человек в этом безумном мире не стоят ломаного гроша, – сказала Рили.
Я нахмурился в темноте.
– Как?
– Это из какого-то старого фильма.
– Но как это понимать? Что такое «ломаный грош»?
– Такое выражение.
– Я понимаю – грош. Старинная монета, он и ломаный стоит больших денег. Но ты-то хочешь сказать, что наши проблемы – пустяк, а тогда…
– Джонни! – вздохнула она.
– Извини, просто впервые слышу такое выражение. Вроде бы оно означает, что у нас чертова уйма бед – куда больше, чем требуется.
– Да помолчи уже!
Я крепко прижал ее к себе, пристроил ее щеку на свою ключицу.
– Извини. Бывает, я болтаю просто оттого, что сказать нечего.
– Нам и правда нечего сказать. Все сводится к тому, что мы спаслись, на душе паршиво, но надо жить дальше. Не дать себя уничтожить.
Перед глазами у меня встал вдруг кишащий гигантскими лобстерами «Неуемный зуд», разинутые, влажно щелкающие пасти огромных раков, тянущиеся порвать нас на куски клешни – и я понял, что этой ночью опять не усну. Испытанный ужас обещал остаться со мной на всю жизнь, но и Рили верно сказала: нельзя, чтобы он нас уничтожил. Копаться в воспоминаниях означало отворить двери истерическому, вопящему безумию, которое навсегда запрет меня в тех коридорах. Я ощущал затаившуюся во мне манию. Эти эмоции следовало прихлопнуть крышкой. И, что бы там ни было, смотреть вперед. Должно быть, Рили чувствовала что-то похожее, потому что мы цеплялись друг за друга, как потерпевшие крушение моряки за обломок мачты.
