Чтобы разобраться в этом вопросе, нужно прояснить, а есть ли в человеке хоть что-нибудь естественное.
***
«Неестественность» феноменального опыта может распознаваться по характеру переживаемых эмоций. Если эмоции ощущаются как «неестественные», то, вероятно, это и есть признак того, что идентичность человека под угрозой. Во внутреннее пространство проникло нечто природно несвойственное человеку, какие-то неродные эмоции, не совпадающие с устройством привычного Я.
Кто-то ищет возможности пережить такой опыт, в основном с помощью нелегальных психоактивных веществ, а кто-то слишком бережно относится к своему self, чтобы экспериментировать с границами собственной идентичности.
Идея естественности/неестественности эмоций основана на представлении о том, что человеку присущ некий природный набор эмоций, врожденная аффективная конституция. Причем эмоциональность в основном у всех однообразна и не зависит от культуры.
На самом деле это, конечно, не так. Нельзя говорить об универсальной врожденности эмоций, ссылаясь на сравнение животных и людей: «Смотрите, у животных такие же эмоции, как у людей. Значит, эмоции заложены во все живые существа природой, и культура здесь не при чем».
Изучая природу эмоций на животных моделях, мы никогда ничего не узнаем об эмоциях животных. Мы можем зафиксировать реакцию страха и на этом основании говорить, что подопытное животное испытывает некий опыт, гомологичный человеческому страху. Но никакого знания об эмоциях животных у нас нет. Чувства животных закрыты для нас, мы можем только сравнивать поведение и реакции организма на стимулы. Следовательно, нет оснований говорить о том, что природа заложила в животных и людей систему естественных эмоций.
В этом, по мнению нейробиолога Джозефа Леду [4], ключевая ошибка в исследованиях страха. Ученые, работающие с животными моделями страха, взяли слово из народной психологии (страх) и овеществили его, используя для обозначения ответа организма на угрозу. По такой логике получается, что опыт страха универсален, одинаков для всех людей и унаследован от животных. Однако между реакцией на угрозу и чувством страха есть разница. Реакция на опасность – общая способность всех живых существ, но это не значит, что животные, спасающиеся от опасности, чувствуют страх. Для чувства страха нужна концепция страха, которая есть только у человека.
Таким образом, у нас нет оснований говорить о каких-либо естественных эмоциях, которые, выражаясь по-инженерному, прописаны в BIOS человека и унаследованы от животных.
С другой стороны, нельзя утверждать, что вся аффективная сфера жизни человека формируется культурой, т. е. внешними влияниями. Идея о том, что эмоции конструируются культурой, держится на теории о зависимости эмоций от мыслей и поведения. Но эмоции могут существовать без мыслей как конструктивных элементов, и значит эта идея неверна.
Культура, как пишет Джесси Принц, калибрует, т. е. настраивает эмоции, помогает сформироваться привычкам тела [5]. Восприятие мира осуществляется посредством аффектов. Эмоции в такой трактовке не отображаются отдельным классом явлений. По мысли Принца, эмоции – это перцепции
[45], если под перцепциями понимать системы ввода информации. Все аффективное, включая настроение (stimmung, о котором пишет Хайдеггер), относится к интерфейсу, с помощью которого человек воспринимает мир и взаимодействует с ним.
На данный момент, в эпоху до появления биороботов, невозможно представить себе человека, у которого этот интерфейс сконструирован полностью искусственно, извне. Искусственность эмоций – это такая же крайность и невероятное допущение, как и представление о том, что все эмоции вложены в человека природой.
Непонятно, по каким критериям можно определить искусственный характер эмоции. Допустим, речь идет о химических веществах, которые должны вызвать некую эмоцию у человека. Голландский философ Фелицитас Крамер предлагает такой мысленный эксперимент. Человеку дали таблетку, которая должна заставить его чувствовать гордость. Два варианта: или он почувствует не гордость, а что-то другое, быть может, чем-то напоминающее гордость, или он почувствует обычную гордость, ту же самую, что он испытывает и без таблеток.
Человек не способен испытать искусственную, то есть химически сфабрикованную и вставленную ему в психику эмоцию. Все эмоции, которые переживаются человеком, переживаются как свои собственные. И, кстати сказать, герои «Слушая прозак» не говорят о том, что они под влиянием антидепрессантов испытывают какие-то небывалые аффекты. Наоборот – и это радует сторонников психофармакологии – пациенты чувствуют особенную трезвость и возвращение к своему истинному Я.
Автор предложенного мысленного эксперимента с таблеткой гордости делает вывод: «Неестественное происхождение эмоции не является достаточным условием для того, чтобы признать эмоцию неаутентичной» [6].
Можно углубиться в тему аутентичности эмоций и попробовать все-таки вообразить ситуацию, в которой человек испытывает нечто такое, что им самим идентифицируется как чужое. Далеко ходить не надо. В науке о шизофрении такие явления известны.
Но стоит ли продолжать идти этим путем, на который направляет высказанное кем-то беспокойство по поводу того, что психофармакология вредит идентичности человека? Вопрос о влиянии психофармакологии на идентичность может стимулировать увлекательный творческий процесс. На этот вопрос даются разные, противоречащие друг другу, но эвристически ценные ответы. Но сам вопрос, чем дольше над ним думаешь, приобретает черты чего-то избыточного, лишнего, умозрительного. Кто-то доказывает, что психофармакология актуализирует истинное Я. С этим тезисом спорят те, кто опасается того, что таблетки обнулят личность и заместят ее искусственными эмоциями. Чтобы искать точку равновесия между этими двумя крайностями, нужно верить в то, что такой поиск важен для решения главной, собственно медицинской задачи. В конечном счете любые разговоры о психофармакологии должны возвращаться к исходному пункту: медицина нужна для того, чтобы облегчать страдание. Только это – помощь страдающему – важно, и только это безусловно хорошо.
***
Люди реагируют с подозрительностью на появление новых средств для достижения традиционных целей. Одна из целей, давно известных человечеству, – душевный баланс и спокойствие. Суть «фармакологического кальвинизма» можно выразить так: к достойной цели полагается идти трудным путем самосовершенствования, а не поручать эту работу химическим веществам. К этому утверждению я еще вернусь. Сейчас хочется разобрать другую концепцию, в которой под сомнение ставится не метод достижения цели, а сама цель.
Откуда, в самом деле, такая уверенность, что душевное спокойствие и в целом отсутствие страданий является морально оправданной целью? Есть противоположная точка зрения – не нужно стремиться к избавлению от страданий. Потому что страдание приносит понимание. Опоры для этого тезиса строили не только богословы, но и философы. Оба символических центра европейской цивилизации – Афины и Иерусалим – внесли свою лепту в дело прославления страдания.
