Получается, что заболеваемость пограничными расстройствами говорит не о недостатках советского общества, а, наоборот, о профилактической силе социализма. Ведь при капитализме у тех, кому советские психиатры ставят диагноз «мягкая шизофрения» (настолько мягкая, что ее можно спутать с особенностями характера здорового человека), психика разрушилась бы немедленно и безнадежно.
«Мягкая шизофрения» в 1930-е гг. становится популярным диагнозом. В Ленинграде такой диагноз у 31 % пациентов стационаров, в Москве – у 51 %. В одной московской больнице – у 81 %. К 1936 г. гипердиагностика шизофрении стала настолько массовой, что медики жаловались на то, что психиатрия превращается в «шизофренологию» [20].
Ситуация с гипердиагностикой выправилась, и к 1940 гг. советская психиатрия остановилась на том, что причислять людей с необычным складом личности к шизофреникам нельзя.
***
Уклон в гипердиагностику стал возможным потому, что Розенштейн был типичным представителем феноменологической традиции, последователем Ясперса. Он был психиатром, для которого главным материалом для анализа является нарратив болезни, предоставленный пациентом. Феноменологический подход предполагает наличие у психиатра развитого умения «читать» этот нарратив, находя признаки патологии, в числе которых могут быть совсем незаметные «микросимптомы», как их называл Розенштейн.
Проблема феноменологической психиатрии в том, что уровень гениальности психиатров всегда сильно разнится. Розенштейн, по словам очевидцев, обладал уникальным талантом вести беседу с пациентом. Но у многих советских психиатров, очевидно, такого таланта не было.
Поворот от феноменологического подхода к биологическому отчасти объясним тем, что феноменологическая психиатрия с ее расширительным, неконкретным подходом к болезни вводила психиатров в искушение и побуждала заниматься трактовкой не только психических явлений, но и социальной реальности.
После смерти Розенштейна формулируется задача советского психиатра – искать физиологические маркеры шизофрении и придумывать лечение органических причин шизофрении [21].
***
Другой видный проповедник психогигиены, Василий Гиляровский (1875–1959), активно участвовал в аппаратных склоках 1930-х гг., из которых вышел в статусе одного из главных организаторов советской психиатрии. Он работал директором психиатрической клиники ВИЭМ, которая позднее стала Институтом психиатрии Академии медицинских наук СССР. В 1947 г., когда был поставлен вопрос об исключении Института психиатрии из АМН СССР, именно Гиляровскому выпала роль адвоката психиатрии. Институт хотели убрать из Академии, потому что у начальства обострились сомнения, является ли психиатрия медицинской дисциплиной [22].
Как и в случае с гипердиагностикой и психопрофилактикой, сталинское правительство влезло в эту тему не из-за преданности научной истине. В 1947 г. на медицину накатила волна борьбы с буржуазной культурой и «пресмыкательством перед Западом». Вокруг факта публикации работы советских медиков за границей было раздуто Дело Клюева-Роскина с последующим арестом президента АМН и другими кадровыми и организационными мероприятиями. Новое руководство медициной должно было сделать то же, что партократы в начале 1930 гг. – усилить влияние партийности в психиатрии. Апофеозом кампании по идеологизации психиатрии стали Павловские сессии 1950–1951-х гг., канонизировавшие учение Павлова как непоколебимую истину и источник ответов на все вопросы.
Институт психиатрии убрали из Академии и подчинили Минздраву в 1949 г., потому что, по мнению высокого начальства, ничего достойного уровня Академии в психиатрической науке нет. Все основополагающие принципы содержатся в учении Павлова, а психиатрия занимается лечением людей и не более того.
Наконец-то было юридически, ex cathedra, провозглашено, что считать марксистской теорией о психике. В 1920-е гг. разные психологические школы, поначалу свободно чувствовавшие себя в СССР, как женихи за невесту, боролись за признание собственной уникальной совместимости с марксизмом. Все хотели быть марксистскими психологами.
С марксистской психологией была такая же проблема, как и с марксистской генетикой, ее приходилось выдумывать из ничего, подстраивая науку о психике под государственную идеологию. Но в 1920-х гг. это был относительно свободный процесс, при том совершенно безуспешный, никакого единого советского, марксистского учения о психике и психопатологии создано не было. В 1930-е гг. партия приказала назвать ту теорию, которую можно будет объявить единственно верной.
Но дальше «цитатничества», т. е. загромождения психологических текстов выписками из Маркса, Энгельса и Ленина, дело не шло. Павловские сессии поставили точку в этом трудном деле.
Это довольно интересная тема, как и почему Павлов был возведен на пьедестал автора единственной адекватной марксизму теории психики. Начать с того, что Павлов в 1920-х гг. фрондировал и только под конец жизни стал демонстративно лоялен советской власти. В 1920 – начале 1930 гг. Павлова часто критиковали как недостаточно марксистского ученого, который стремится свести все к физиологии, будто кроме физиологии ничего нет. В этом смысле Павлов был просто более честным в отношении марксизма, чем другие советские ученые того времени. Не смешивая рефлексологию и марксизм, он тем самым выражал уважение к существованию границ между изучением общества и изучением центральной нервной системы. К чему тратить время на интеллектуальную акробатику, выдумывать марксистское учение о высшей нервной деятельности, если сам Маркс считал, что единственной психологией, т. е. единственной сферой, где научно изучается внутренний мир человека, является «история промышленности и возникшее предметное бытие промышленности» [23].
***
Советское правительство 1930-х гг. остановило свободное развитие профилактической психиатрии и вмешалось в тонкую проблему гипердиагностики, навредив науке и обществу. К сюжету с гипердиагностикой в советской психиатрии обычно обращаются в связи с историей советской «карательной психиатрии» – использованием медицины для подавления свободомыслия в стране. Однако, как показывает история более раннего периода, взаимоположение власти и психиатрии в СССР не всегда было одинаковым, и формы контроля над научной общественностью со временем менялись.
Амбиции психогигиенического направления и, говоря шире, автономного психиатрического сообщества спровоцировали административный ответ в стиле того времени. Психиатрию немножко прикрыли. В 1928–1931 гг. издавалось 16 научных журналов, посвященных психоневрологическим проблемам. К 1934 г. эту сферу научного творчества сузили до минимума. В последующие 20 лет издавалось:
0 журналов о психологии,
0 журналов о психоневрологии,
1 журнал о психиатрии («Журнал невропатологии и психиатрии», не считая выходившего до 1941 г. журнала «Советская психоневрология»),
1 журнал о педагогике («Советская педагогика») [24].
Наука о психике оживает только после смерти Сталина.
***
