Человек как вид живых объектов в этой вселенной привлекателен своей иррациональностью. Человек умиляет и вызывает сочувствие потому, что в нем видится неуловимый оттенок чего-то неподвластного холодной рационализации. Но для того, чтобы ослабить страдание этого существа, приходится применять методы с философскими предпосылками, отрицающими реальность «души» и «тайну» человека.
Таковы два аспекта нейронауки: во-первых, она способна снабдить биологическую психиатрию новыми видами лечения, во-вторых, она без остатка обнуляет в человеке все, что не проходит сквозь фильтр позитивистского видения мира. В нейронауке, кажется, впервые в истории человечества открывается ошеломляющая своей реалистичностью перспектива, ведущая к объяснению абсолютно всего, что есть в человеке, без использования каких-либо концепций кроме биологического учения о клетках и молекулах.
Американский философ Джон Бикл назвал свою книгу, прославляющую нейронауку и прорекающую новые триумфы биологического подхода к психике, «Безжалостно редукционистское описание» [3]. Идея книги в том, что нейронаука уже проделала работу по редуцированию сознания к молекулам. Связывать поведение с паттернами активации участков мозга – это не такой уж и радикальный редукционизм. По-настоящему радикальный редукционизм – это сведение сознания к межклеточным связям. Чем больше расстояние между тем, что объясняется, и тем, с помощью чего создается объяснение, тем сильнее редукция.
Безжалостность и беспощадность – если эти качества оказываются определяющими для новых научных методов изучения сознания, значит, людям есть о чем жалеть, есть от чего отказываться. Люди цепляются за понятия эквивалентные понятию «душа», как тонущие хватаются за спасательный круг. Деннет и его соратники видят в этом проявление моральной слабости и зовут расстаться с последними иллюзиями, признав, что ничего кроме молекул не существует.
Проповеди физикалистов часто звучат так, будто они опровергают некую мысль, которая больше не подтверждается эмпирическими данными. Старая теория опровергнута и надо скорее оповестить всех об этом! Но люди чувствуют жалость не по отношению к любимой теории сознания и не по отношению к идее души, о которой они прочли в книге или услышали от священника. Людям жалко самих себя.
Сто лет назад один из самых чувствительных русских писателей, Розанов, кричал от ужаса, сталкиваясь с позитивистским взглядом на космос и человека. Для него, учившего о сакральности интимного и видевшего религиозный смысл в сокровенных подробностях человеческого быта, сциентизм был чем-то чудовищным и, что важно для русских литераторов, эстетически отвратительным:
«Никогда моя нога не будет на одном полу с позитивистами, никогда! никогда! – И никогда я не хочу с ними дышать воздухом одной комнаты! /…/ Возможно ли, чтобы позитивист заплакал? Так же странно представить себе, как что “корова поехала верхом на кирасире”. И это кончает разговоры с ним. Расстаюсь с ним вечным расставанием. /…/ Глаз без взгляда – вот позитивизм».
***
Откуда такая уверенность в том, что редукционистский проект уже удался? Полностью перевести описание психической жизни с языка психологии на жаргон нейронауки пока еще не получается. Но сделано несколько научных открытий, благодаря которым этот момент, триумфальный для сциентистского мировоззрения, будто бы становится ближе.
Редукция одной теории к другой не опровергает факт существования того, что объясняется редуцируемой теорией. Эта мысль иллюстрируется примером с головной болью, которая никуда не исчезает после установления всех физических и химических причин ее возникновения. Другой традиционный пример – сведение описания феномена температуры к молекулярной кинетической энергии. По этой модели, считают физикалисты, можно редуцировать психологию.
Например, долговременная потенциация – клеточно-молекулярный механизм консолидации памяти. Исследования долговременной потенциации показывают, как именно человеческое поведение редуцируется учеными к молекулярному уровню.
Психологический аспект консолидации памяти выглядит так: для переноса знаний из кратковременной памяти в долговременную память требуется время; если в этот временной промежуток произойдет нечто травмирующее (удар по голове, сеанс электрошока), то переноса не произойдет. В 1949 г. Дональд Хебб предположил, что это связано с тем, что запоминание каким-то образом связано с изменением структуры синапсов. Постоянная активация одной клетки другой клеткой приводит к тому, что в одной или обеих клетках происходят изменения, которые усиливают связь между ними. В 1973 г. была опубликована первая научная работа, которая подтвердила это предположение. Таким образом, была произведена редукция психологической теории памяти на молекулярно-клеточный уровень.
«Безжалостность» нейронаучной редукции должна ярче всего проявиться там, где нейронаука берется за темы, которые особенно дороги человеческому сердцу. Конечно же, это в первую очередь все, что связано с теплотой человеческих отношений и любовью.
Предполагается, что для всех аффектов довольно скоро будут найдены нейронные корреляты. И даже самые комплексные чувства, вроде романтической любви, могут быть изложены на языке графиков и таблиц. Это уже делается, пусть и не всегда с безупречно убедительными результатами. Эксперименты могут выглядеть так: испытуемым показывают фотографии тех, к кому они испытывают чувство романтической любви, и в эти моменты томограф фиксирует изменения в гемодинамике
[87] в центральной доле, преимущественно слева и в передней поясной коре [4].
Указание на конкретные участки мозга, в которых происходят некие процессы, осознаваемые как «любовь», это лишь шаг по направлению к очистке знаний о человеке от метафизики любого рода. Человеческие отношения с определенным успехом переводятся также и на язык нейроэндокринологии.
Есть версия, что с точки зрения нейроэндокринологии главное в человеческих связях – это окситоцин и дофамин. От них зависит сила связи и мотивация поддерживать связь. Сила любви прямо зависит от активности дофамина в группе нейронов под названием «прилежащее ядро» [5].
Окситоцин делает важную работу в амигдале – подавляет ответ на негативные стимулы. Из-за этого снижается страх и облегчается формирование социальных связей. Пока окситоцин, как анксиолитик, дает успокоение, дофамин дает энергию и мотивацию. В результате возникает особое состояние – «обездвиженность без страха» [6], – которое облегчает формирование связи между двумя существами. «Обездвиженность без страха» нужна млекопитающим, чтобы сберечь и выкормить потомство. Первая же возникающая после рождения социальная связь становится прототипом для социальных связей других типов.
Сложность головного мозга человека способствует тому, что дофамино-окситоциновая основа связей между особями получает специфическую символическую оболочку. Типы связей (типы любви) у людей особенно многообразны, в сравнении с животными. Более того, любовь может распространяться не только на живых, но и на мертвых (родители, супруги) и идеи (родина, человечество). Но все эти виды любви используют один и тот же нейробиологический механизм, который создается в мозге в младенчестве под влиянием связи с матерью.
