Он утверждает, что недавно прочитал о Валленштейне
[13], и выражает искреннее уважение «томми», подробно описывая вооружение Британской империи.
– Увидите, что будет, когда летом прибудут канадские летчики! – восклицает мнимый фельдфебель, изображая раскинутыми руками плоскости самолетов, подражая губами звуку их моторов и показывая, как они опрокидываются при сбросе бомб.
В заключение он твердо заявляет:
– Но мы никогда не сдадимся! Каждый выполняет свой долг там, где он поставлен. Жан! Еще коньяку!
У этого солдата с желтоватым лицом и горящими глазами полностью седые волосы с ниспадающим на лоб юношеским локоном, который забавно шевелится при малейшем дуновении ветерка.
Новогодним утром, едва держась на ногах, в кабак завалилась целая толпа владельцев садовых домов из близлежащих окрестностей. Сплошь согбенные старцы в меховых шапках с развязанными наушниками и с трубками в зубах. Это были последние члены какого-то солдатского союза, которые храбро выпили за здоровье солдат, располагавшихся на постое в их небольших садовых участках. Бесправные люди с надломленной судьбой, но заявлявшие, что вермахт сломит всех.
Зашел на огонек и работающий почтальоном шахматист в синем костюме. У него узкое лицо с залысинами около лба и интеллигентный нос. Своему партнеру по шахматам он отвесил глубокий поклон, соблюдая церемонию, еще сохранившуюся в удаленных от городского предместья кафе. Почтальон снабжает солдат частными адресами доступных девушек, ускоряет отправку и получение их почтовых отправлений и знает содержание телеграмм задолго до того, как они попадут в руки адресата.
Приходят группами по два-три человека и матросы с больших кораблей, находящихся в плавучих доках. Несмотря на ледяной холод, грудь у них нараспашку, выпирая из облегающих фигуру курток. Один моложе другого, эти стройные матросы смотрятся как полная противоположность в отношении облаченных в бесформенные мундиры и мятые сапоги как на подбор миниатюрных и узкогрудых солдат. Надо было видеть, как они помогали друг другу одеваться, строго следя за тем, чтобы матросский воротник не загнулся вверх.
Матросы используют заведение Жана как промежуточный пункт на пути к такому же убогому загородному ресторану, расположенному в четверти часа ходьбы отсюда, но где можно потанцевать. Они хорошо знают друг друга, и у всех у них одинаково розовые щеки и пустые глаза.
Войдя, матросы сразу же начинают накачиваться слабым пивом. Пьют жадно, не разговаривая и погружая в пену свои усы и невероятно короткие бородки. Светлое пиво воздействует медленно, но у них много времени, и они спокойно осматриваются в зале. Оказываемое им уважение нарушается только возней детей, свободных по воскресеньям от школьных занятий.
В манере матросов делать заказ и выбирать столик проявляется властность и потребность стать хозяевами положения, которая, однако, быстро исчезает, поскольку все они хорошо знают старого Жана.
По соседству расположились рабочие, положив на столик свои большие натруженные руки. Они обмениваются задумчивыми взглядами и, наморщив лоб, рассеянно о чем-то беседуют, беспрерывно пуская в потолок густые облака табачного дыма из своих трубок.
Когда Жан решил поймать по радио музыку или завести граммофон, они успокоились и стали усаживаться поудобнее, двигая ногами, обутыми в элегантные полуботинки или полусапожки. Кружки пива сменяются рюмками коньяка, цвет которого в слабом свете зимнего вечера только усиливается.
Постепенно всем начинает казаться, что тепло от него, медленно разливающееся по всем членам, распространяется на всех окружающих – старый Жан двигается уже не так устало, пение работающего радио, разговоры рабочих, свои собственные голоса звучат уже не одиноко, а все больше вписываются в обстановку бедно обставленного помещения. Небо же за окном начинает покрываться сплошными темными облаками, и Жан торопится закрыть его погнувшимся от близости к отоплению листом фанеры.
Кабак же, который гости намеревались навестить, начинает все более отдаляться, и становится ясно, что тот, кто туда доберется по темной и скользкой дороге вдоль дамбы, должен будет снова обогреваться, привыкать к обстановке и начинать все сначала. И тогда находящиеся там девушки уже больше не манят к себе, поскольку начинает казаться, что не ради них матросы отправились в путь-дорогу. После этого они дают себе клятву возвратиться ночью на корабль пьяными в стельку и пытаются наверстать упущенное время.
И тут в проеме двери черного хода появляется один из расположившихся в доме на постой зенитчиков, нацепив на ноги шлепанцы и покуривая трубку. Причем его наспех одетая одежда никак не вписывается в окружающую обстановку. Некоторое время, не обращая ни на кого внимания, он стоит, зевая, словно хозяин, а потом усаживается за пианино.
Перед ним в мгновение ока вырастает кружка пива и рюмка с коньяком, а когда он с удивлением оборачивается, то замечает матросов, которые энергично машут ему руками, – его приглашают сыграть. И пианино начинает наигрывать нехитрую мелодию, родившихся этой зимой и ставших очень популярными песен: «Эрика»
[14], «Это не может поколебать моряка»
[15], «Там, на крыше мира, находится гнездо аиста», «Да, да, да, подари мне пенни» и других.
Посетителям сразу не удается хором подхватить песню, ведь настроение к этому не располагает. В самом начале подпевает только один женский голос, старательно выводя мелодию и строго придерживаясь текста, но немного запаздывая, словно в церкви. Тогда все взоры обращаются на угол дивана, где сидит девочка и, полностью уйдя в себя, поет с закрытыми глазами. После этого возникшая было неловкость сразу же исчезает, и задающие тон музыкант и девушка превращаются в своеобразных зрителей, а песни начинает исполнять все более крепнущий и заглушающий все остальное хор мужских голосов.
Часть вторая
Париж. 1941 год
(Сотрудник архивной комиссии министерства иностранных дел, претендующий на звание историка.)
Из одного письма:
«Здесь климат напоминает арктический. Я вижу столько примеров продолжающегося превращения людей в недочеловеков, такого эгоизма, от которого волосы встают дыбом. Я наблюдаю столь бесчувственное, кичливое высокомерие, что вынужден сам защищаться от попыток взломать мое сознание… Надо надеяться, что удастся увидеть такие времена, когда все это безмерное горе дойдет каким-то образом до сознания, языка и действий его авторов».
