Последовала пауза. Дипломат решал проблему, но по его виду я понял, что моя проблема его в целом особо не беспокоит. В конце концов он как бы облегченно вздохнул и, обращаясь к дежурному, сказал:
– Петя, вот этот бумажный мусор, – он пальцем показал на сумку, – ты закинь куда-нибудь в угол, подождем до завтрашнего дня. Пусть начальство с этим разбирается. Мы этот мусор либо выбросим, либо сами отправим в Москву… хотя, вряд ли.
А обращаясь ко мне, он пояснил:
– Тут у нас в Риме тоже есть ооновская организация – продовольственная и сельскохозяйственная. Там тоже плодят массу ненужных бумажек. Большую часть мы, конечно, выбрасываем, а что-то мало-мальски полезное отправляем в Центр. Вот по такой привычной схеме начальство и разберется с твоими бумагами. Скорее всего, их здесь и уничтожат. А тебе мой совет: забудь ты про эту сумку, не докладывай никому в Москве, не усложняй там людям жизнь. Понял?
Я послушно кивнул головой, внутренне где-то удивляясь: не верилось, что начальники могут не понимать того простого, о чем только-что поведал младший дипломат-атташе посольства. В ответ на мой вопросительный взгляд дипломат продолжил в шутливом тоне:
– В общем, Павел, тебя такой результат устраивает? Или ты хочешь как-то иначе?
Да, он меня, конечно, устраивал, но я все никак не мог вместить в свою голову: должен ли со всем с этим согласиться? Конечно, мне хорошо бросить эту сумку к чертям собачьим, но… имею ли я право? Ведь мне было приказано лично доставить груз в Москву, а я его бросаю как-то и где-то по пути. Поняв мои колебания, дипломат продолжил:
– Ты не беспокойся. Если бы груз твой чего-либо стоил, его бы не пустили в полет по Европе. Твой маршрут был бы до Каира. Там бы тебя встретил кто-либо из посольства в Египте, проследил твою посадку на рейс в Москву, и в Москве тебя тоже бы встретили. И что важно, и тебе полезно знать, что в случае, если посольство отправляет с кем-то из работников служебный груз, то его оформляют как дипломатическую почту, а тебе был бы выдан документ, что ты исполняешь обязанности дипломатического курьера. Понял?! Служебный груз должна обязательно сопровождать официальная бумага. А в данном случае советник нашего посольства в Эфиопии навязал тебе груз, который не служебный, а, скажем так, лично советника. Ну, скажем, как если бы отправил он попутно в Москву посылку для тети Моти… В общем, не бери ничего в голову. Просто все забудь! А чтобы тебя окончательно успокоить, помни, что сумку ты передал в советское посольство в Риме, а конкретно – атташе Прохорову Юрию. Так, а теперь, для полной ясности, дам тебе ещё совет. В двух кварталах отсюда, – атташе махнул рукой в соответствующую сторону, – есть кинотеатр, совмещённый с кабаре. Там, знаешь, всякие фильмы крутят, полуголые девочки по сцене кувыркаются. Пойди, сходи туда, твоих денег хватит с избытком, будет тебе потом о чем новом и необычном для нас – русских – вспомнить.
В общем, всё, будь здоров, Родине привет!
Я последовал совету дипломата. Выйдя на улицу, я какое-то время постоял в раздумье, соотнося свои возможности или, точнее, подсказанные мне планы с финансовыми авуарами и временем. Стояла приятная зимняя погода, было тихо, относительно тепло – Италия всё-таки. Вечерело, включили электрическое освещение. Улица Гаета небольшая, в смысле недлинная, узкая, спокойная, основной транспорт течет вокруг неё, не тревожа посольство излишним шумом. Я стоял, думал о кошмарном дне сегодняшнем, не подозревая, что через несколько лет я начну сам работать в этом посольстве, и что с пребыванием в Риме свяжется не только моя будущая карьера, но и…жизнь.
Пройдя по этой улице метров триста, я, как и сказал посольский чин, вышел прямо на кино-казино. Подошел. Цена на билет не выглядела угрожающей – порядка 50 центов. Вокруг было много молодежи, судя по виду, рабочие, мелкие клерки и промеж них мелькали своей выходной формой солдаты. Купил билет, прошел в кинозал, отыскал свободное место, сел, но окружавшая меня молодая вольница вела себя довольно отвязано: они вслух комментировали фильм, кидали плоские шутки и реплики. Одним словом, без привычки к местным нравам смотреть фильм было непривычно и по нашим, советским, меркам, невозможно. В фильм я так и не «въехал», и он, благо, скоро кончился. Последовал перерыв, совсем небольшой, но ужасно шумный. Казалось, что основное развлечение молодых итальянцев – это много болтать. Кстати, когда я лет через десять попал в Италию, то не мог не отметить, что итальянцы в целом стали вести себя гораздо сдержаннее, если не благороднее. Коллеги мне тогда объяснили, что в мой первый приезд в самом начале 60-х годов экономика Италии начала развиваться исключительно быстрым темпом. Новые фабрики и заводы, стройки и порты требовали широкого притока рабочей силы. Взять её можно было только из деревни. В города приехало множество молодых ребят из провинции. Их уровень цивилизованности был в самом низу. С течением времени их жизни в европейском обществе и при материальном кое-каком благополучии они пообтесались, соответственно изменился облик и поведение трудящейся молодежи.
Шумный и крикливый перерыв, с пивом и попкорном закончился. Нам со сцены объявили о начале представления. Выпорхнули из-за кулис мало прикрытые девушки и стали делать определенные движения. Зал вопил и свистел от восторга. Все это меня просто убило, выбило из обычной чувственной колеи. Я было начал смотреть на сцену, но… смотреть-то там было, честно говоря, не на что. Танцы и кривляния девушек были низкопробными, а их внешность оставляла желать много лучшего. Убивала всеобщая развязность и шум битком набитого зала. И все это нарастало по мере того как девушки помаленьку обнажались. В конце концов мне пришлось с трудом и через силу выбраться из этого центра римской «культуры» и с огромным удовольствием глотнуть на улице во все легкие свежий и относительно чистый воздух.
Мое повествование будет не полным, если я не сообщу, что подавляющее большинство зрителей еще и курили, что, само по себе, для меня было достаточным, чтобы потом с ужасом вспоминать час, проведенный в одном из центров западной «культуры». Несколько отдышавшись, я хорошим русским бытовым языком помянул посольского дипломата. Кстати, позже я ему это высказал непосредственно, поскольку после МГИМО меня распределили на работу в МИД и я имел удовольствие (на самом деле) видеть Юрия Прохорова и общаться с ним в коридорах министерства: мы служили в соседних отделах – я во втором Европейском, а он – в первом. Дружбы между нами не было, но было приятельство, которое иногда бывает интереснее дружбы, поскольку не несет в себе взаимных обязательств, столь характерных для любой дружбы.
В общем, Юрия я тогда, после «культурного» мероприятия мысленно обругал, шляться по веселым улицам Вечного города у меня не было настроения, хотя, казалось бы, для этого отсутствовали основания, поскольку главный предмет моих переживаний – проклятая сумка – мерно покоилась в дежурке у коменданта посольства. Я мог дышать спокойно и легко, но почему-то так и не дышалось в чужом городе и при чужих людях. Поплелся в гостиницу. На следующий день улетел в Прагу, а затем, спустя ночь, прибыл в Москву.
* * *
Когда я летел в Москву, в комфорте и даже в роскоши, а друг мой сердечный лежал один холодный и бездыханный в узком гробу в грузовом отсеке, я нечаянно подумал, что у человека могут возникать внезапные позывы к спонтанным, никак и ничем не объяснимым действиям. Все под влиянием текущего момента, а это какие-то секунды и уже ничего не вернешь назад! Наверное, думал я, и у Кости был какой-то особенный момент. Преодолей он его сам или с чьей-то помощью, и всё бы в конечном итоге утряслось. Но в чем заключался этот момент, с чем он был связан, что толкнуло Костю на безумный поступок? Я задумался над этими вопросами в каком – то напряжении и под ровный гул моторов начал засыпать и тут, как будто наяву, я увидел Костю в последний момент, когда он на призыв дежурного оттолкнулся от игорного стола и очень внимательно посмотрел мне в глаза. Посмотрел, да посмотрел, все, вроде, как обычно, но потом я все возвращался к этому взгляду. Взгляд был именно необычный, не Костин. В нем было какое-то горе и безнадежность, какая-то просьба ко мне, а скорее, мольба. Может мне все это показалось, но сейчас, в самолете, мне явился взгляд Кости, сам он с его неуверенной походкой, с задержкой у входа посольства. Я открыл глаза и, кажется, сказал вслух: «да, взгляд без надежды у Кости был, и была какая-то невысказанная просьба ко мне. Может быть даже не просьба, а крик о помощи?». Однако, мог ли я понять все это в тот момент, под то веселое настроение и под крики и клики зрителей.
