Совершенно естественно, что наша встреча с Костей не заставила себя ждать. И столь же естественны были наши взволнованные чувства, восторг при самой встрече. Конечно, у Кости в Москве уже были друзья, у меня, со временем, – тоже, но нас особенно тянуло друг к другу, тянула какая-то неведомая нам сила. Опять-таки: сила или судьба? Пожалуй, судьба, поскольку, если вдуматься в нашу дружбу, то оказывается, что она была относительно короткая, а происходили наши встречи то ли на БДБ, то ли в базе, когда Костю увольняли, а я был дома, а не где-то на учениях. Другие наши контакты были в письмах, но в силу разных обстоятельств они не были частыми. Правда, нельзя не отметить, что письма сыграли большую роль в укреплении дружбы. Письма вообще, похоже, даже более существенны, чем встречи. В них люди больше вдумываются в содержание письма, чем в обычном разговоре. Иначе говоря, обычный разговор может свестись к пустой болтовне, письмо, как правило, – нет. Если в переписке нет вдумчивости, то она скоро заканчивается. Наши письма были весьма содержательными, поскольку, наверное, содержательным было тогда для нас время: у Кости в повестке дня было поступление и учеба в МГИМО, а затем и любовь; у меня – конец службы, определение дальнейшего жизненного пути. Мой путь складывался под личным влиянием Кости, который, сам весь погруженный в муки учебы, настойчиво мне предлагал тоже самое. Дело, кстати, облегчалось тем, что, как я упомянул выше, с 1956 года МГИМО по решению ЦК КПСС приобрел пролетарский характер, где предпочтение отдавалось при поступлении производственникам и демобилизованным воинам. Не могу сказать, чтобы я в МГИМО особенно рвался, но, с одной стороны, были аргументы Кости, а с другой – у меня не было влечения к какой-либо гражданской профессии, я был, можно сказать, прирожденным военным – артиллеристом, морпехом, но стечение разных обстоятельств, сделали из меня шпака – гражданскую личность, которую я, по преимуществу, в силу раннего военного воспитания, всегда слегка, если не презирал, то недооценивал. Амурных страданий я тогда не испытывал: наверное в силу привычки сохранялась инерция той жизни, которую я вел в Порккала-Удде. Вообще период после демобилизации был для меня морально – психологически очень сложным, не был я к нему готов, хотя и храбрился. Сложность была в том, что я с десяти лет, с суворовского училища до почти двадцати трех был под погонами. А это означало нечто существенное: обо мне все время кто-то заботился. Мне нужно было лишь исправно служить, выполнять команды и приказы начальства, уставы армейской службы, которая, в свою очередь, кормила меня, поила, одевала, развлекала и давала крышу над головой. Так все просто: я служу, а обо мне, о нуждах моих кто-то, согласно уставу, думает. А попав на гражданку, я получил, вроде бы, свободу – могу работать, могу валять дурака, пить горькую неумеренно, по девкам шастать, но выходило так, что я остался сам по себе, никто не хотел и не должен был проявлять заботу обо мне, таком хорошем. Свобода получилась фиктивная: для того, чтобы жить, я должен был работать, за работу получать деньги, а после этого – идти на все четыре стороны, ибо ты, как тот мавр, уже никому не нужен! А вокруг в целом безразличное к тебе общество, в котором каждый сам за себя. Ко всему этому нужно было с трудом, но привыкать.
Правда, меня это все касалось в целом только психологически. Я приехал в Москву к своим маме и папе, которые, хотя и не были согласны с выбором, приютили меня душевно, освободили от моих личных проблем. Но я понимал, что в моем возрасте и статусе офицера, хоть и запаса, нужно самому добывать хлеб свой, а не рассчитывать на родителей. Я поступил на завод «Динамо» в качестве слесаря-сборщика, полгода проявлял себя добросовестным рабочим, поскольку дисциплина и ответственность за время службы вошли в плоть и кровь, а в ответ за это завод рекомендовал меня к поступлению в МГИМО.
И таким образом образовалась наша общая с Костей жизненная платформа и общий профессиональный интерес, который укреплял нашу близость. Понятно, что, став москвичом лишь по названию, я не имел здесь близких друзей, мне предстояло заводить их в будущем, а пока, опять-таки, тяга к Косте, к его очаровательной Леночке и к ее родителям, которые тепло приняли в семью Костю, а мои визиты их, видимо, не раздражали. В этой семье сложилась очень хорошая атмосфера. Мне было приятно туда ходить, общаться не только с Костей и Леной, но и с отцом Лены, заслуженным контр-адмиралом, который иногда участвовал в наших беседах, которые очень часто касались как флотских тем, так и международной политики. Адмирал представлял собой кладезь очень интересной информации и умных мыслей о жизни. Леночка иногда тоже примыкала к нашей кампании в качестве прекрасного украшения. Как мне представляется, тот период был для всех нас наиболее удачным и счастливым. Там же я в ходе бесед узнал некоторые подробности, о которых, как ни странно, Костя раньше не говорил. В частности, я узнал, что он вышел из традиционной морской семьи. Его прадед, дедушка и отец были моряками, последний, кстати, был подводником. В ходе войны на Черном море немцы подлодку потопили, и о ней ничего больше не было слышно. В общем, отец Кости оказался похоронен в стальном гробу на дне моря, когда сыну его было всего лет десять. Может быть, это событие повлияло на впечатлительного подростка, но морская служба его не привлекала, а то что его призвали на флот, было, наверное, по судьбе. Но интереснее оказалось то, что я узнал позже из бесед с участием адмирала. В истории русского флота фамилия «Иванов» вошла во многом благодаря деяниям двоюродного деда Кости, отставного контр-адмирала Иванова – тринадцатого. В годы русско-японской войны 1904–1905 годов Константин Петрович Иванов был командиром батареи левого борта крейсера «Рюрик». Крейсеру было суждено совершить в августе 1904 года такой подвиг, который так и остался непревзойденным и по сие время. Вместе с другими крейсерами – «Россия» и «Громобой» – Владивостокского отряда крейсеров «Рюрик» отбивался от японской крейсерской эскадры в составе четырнадцати вымпелов, включая пять тяжелых бронированных крейсеров. В общем сражение длилось пять часов, из которых три часа «Рюрик» отбивался в одиночку, поскольку из-за повреждений он вынужден был отстать от своих кораблей, которым пришлось в силу явного превосходства японцев «Рюрик» оставить.
«Рюрик» расстрелял все снаряды, пытался использовать торпедные аппараты, был полностью разрушен, из строя вышла половина команды. Японцы предложили нашим стоящий на месте фактически безоружный крейсер сдать, но получили в ответ флажный сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!». В это время в порядке замены выбывших из строя более старших офицеров кораблем командовал лейтенант Иванов К.П. Это он приказал поднять японцам русский ответ, приказал также открыть кингстоны, чтобы утопить корабль и организовал порядок спасания экипажа. С тех пор имя корабля «Рюрик» прогремело не только в России, но по всему миру. А дед Кости был награжден орденом св. Георгия IV степени, золотым оружием и именным Указом императора о том, что к его фамилии был прикреплен номер тринадцатый. Кстати, номер к фамилии не принес Иванову особой удачи. Многие исследователи морской истории указывали на странные обстоятельства. После высочайшего указа о цифре «13» Иванов оказался командиром несчастных кораблей. У него получилось так: он командовал, хоть кратко, «Рюриком», тот погиб; затем он был назначен командиром строящегося линкора «Измаил», но из-за недостатка средств его так и не достроили; затем он стал командиром крейсера 2-го класса «Жемчуг», который погиб в начале Первой мировой войны; а дальше последовала трагедия броненосца «Пересвет»: во время его стоянки в Порт-Саиде накануне Нового 1917 года немецкие агенты заложили в артиллерийский погреб взрывное устройство и корабль взорвался при выходе в Средиземное море. Номер 13 во всех этих бедах видимо все – таки не при чем, но однако… В гражданской войне Иванов К.П. участвовал, получается, опять – таки, неудачно, и вместе с разбитыми белыми частями, ушел из Феодосии в Стамбул и далее эмигрировал во Францию.
