После некоторой паузы, в ходе которой я пытался осмыслить услышанное, Лена прижалась ко мне и совсем неожиданно заявила:
– А ты, Паша, мне тоже сразу понравился, как только я тебя увидела в первый приход ваш к нам на ужин, когда вы только прилетели в Канберру. До того я много о тебе слышала от Кости, видела фотографию, рассматривала ее очень внимательно, но…там ты был совсем еще молодой, бравый морской пехотинец. А тут я увидела тебя другим, но и тем же. Ты, должно быть одипломатился, поумнел взглядом, поднабрал благородства. Ну, в общем-то, парень хоть-куда!
Я с благодарностью прижал Лену к себе, но счел неудобным распинаться о своем отношении к ней: она же и так все знает. И мне так захотелось ее поцеловать, но я ограничил себя тем, что стал касаться губами ее волос. Но когда она подняла свое лицо к моему лицу, и я увидел грустную поволоку на ее глазах, я не мог не поцеловать ее лицо. Однако в поцелуях был скорбный смысл, поскольку Костя все еще был между нами. И понимал я, что состояние Лены сродни с положением прекрасной яхты, которая, загнанная штормом в тихую бухту, приводит себя в порядок, чтобы по прошествии бури вновь выйти в открытое море. Для Лены я был тогда не объектом чувств, а именно тихой гаванью, в которой можно было как-то оправиться от ужасных потрясений последних дней.
Лена потихоньку освободилась от моих объятий, благодарно улыбнулась, встала с дивана, оправила платье и прическу, хотела что-то сказать, но в это время зазвонил телефон. Она взяла трубку, стала с кем-то разговаривать, а я приводил в порядок свои мысли и чувства, не слушая, что говорила Лена. Но если судить по ее виду, от проходившей беседы она была не в восторге. Положив трубку по ее окончании, Лена печально вздохнула и сказала:
– Знаешь, Паша, надоели они мне все… Терзают душу звонками. Этот звонок из МИДа, просят к ним прийти… А мне это нужно? Тебе даже трудно представить до чего мне надоело их двуличие, фарисейство. Вроде как сочувствуют, но больше любопытствуют, хотят видеть во мне лицо, которое довело Костю до самострела. Я им объясняю, и ты это хорошо знаешь, что с Костей у нас не было проблем, не было никогда! Они кивают головами, а в глазах у них мыслишка: все вы, женщины, стервы, отравляете жизнь мужьям. Убеждать их в чем-то ином смысла не имеет… Вот завтра и потащусь в МИД. А ведь есть еще и Министерство обороны, где чиновники тоже хотели бы все свалить на меня…
В общем, Паша, ладно. Пойдем на кухню, откушать по рюмке коньяка в память о Косте нам не помешает.
Дело конечно не обошлось только коньяком, который в нужный момент действительно снимает стресс. Еды было много и разной, но есть не хотелось. Хотелось говорить, мы как будто предчувствовали, что по – настоящему это наша последняя встреча, что взаимные симпатии в жизни стоят многого, но их обычно подчиняют обстоятельствам, обязательствам, правилам. Так было испокон веков: человек не должен и не может идти против той мудрости людей, которая продиктована жизнью. И следуя этой мудрости, мы далее так и не вернулись в объятия друг друга, хотя интуитивно нам, несомненно, этого хотелось. Из чувственных ощущений, особенно полученных от объятий у входа в квартиру, мне запомнилось то, что было для меня новым. Я привык, что Настя, целуясь, всегда прижимается ко мне верхней частью тела, грудь в грудь, а Елена прижималась ко мне плотно, всем телом, она со мной как бы сливалась. Это не влияло на отношения, но вариант объятий Елены был, мне, пожалуй, более приятен.
Завершив визит к Елене при выходе крепким и искренним (дружеским?) поцелуем, я решил пройтись несколько пешком по снежно-серым и уже темным улицам Москвы. Я шел не спеша, весь погруженный в мысли. Мысли были бессвязными, поскольку они касались разных тем, между собой не очень связанных. Так, к примеру, меня удивил рассказ Лены о чиновниках министерства, которые довольно настойчиво убеждали ее признать, хотя бы косвенно, факт, что семейные отношения Ивановых не были безоблачными, что идеальные пары могут быть в литературе, в кино, но никак не в реальной жизни небольшой колонии людей, посланных на работу за границу Родины без какого-либо учета их психологической совместимости. И когда люди общаются друг с другом длительное время в узких рамках, они неизбежно взаимно надоедают и это сказывается на семейных отношениях: они напрягаются и, поскольку нет способа их разрядить, следуют семейные ссоры и скандалы. Так бывает и, к сожалению, отнюдь не редко. Соответственно, поняв, что нет никаких внешних причин, в силу которых Костя схватился за пистолет, крайней оказывается Лена. И ей как бы приходится отмывать себя от подозрений и чиновничьих грязных мыслей. Ее страдания от смерти любимого человека, удваиваются, душевная боль становится невыносимой.
Меня в данном деле удивляла чиновничья настойчивость. Ну чего и зачем, спрашивается, нужно мучить человека? Даже если представить, что жена в чем-то виновата, то и муж, несомненно, тоже. Не бывает так, чтобы виновата была только одна сторона. К тому же, поскольку по факту смерти преступления нет, то так к этому и нужно относиться, а не дергать человека всякими глупыми и наивными вопросами – допросами. И не виден смысл в том, чтобы Елену раз за разом дергали на разные переговоры. Я думал обо всем этом, сожалея, что не дал ей совет послать всю эту чиновничью камарилью возможно подальше…
Кстати, я по прилету в Москву так и сделал, возможно даже излишне грубо, поскольку хорошо понимал, что чиновники любопытны не по службе, не по дружбе, а сплетен ради. А по сути, им было глубоко плевать на эту историю, поскольку она никак не влекла их персональной ответственности. Впрочем моему совету Лена могла бы не последовать, не того она душевного склада и воспитания. Это я, человек долго-терпимый, в целом спокойный, дисциплинированный, тактичный, продукт хорошего военного воспитания – мог по крайности вспыхнуть и даже нахамить, а Леночку Иванову в чем-то подобном даже нельзя было заподозрить. Как говорил Костя, Лена в патовой ситуации не только не выходила из себя, но уходила в себя.
Поскольку речь зашла о человеческой или моей выдержке, то вспомнилась история из моей службы в Порккала– Удде. Был случай, который я так и не смог уразуметь: прав я был или нет?
Батарею нашу к вечеру высадили из скромных удобств БДБ на скалистый берег где-то под Ригой. Проходили осенние учения всего Балтийского флота. Стояла такая дрянная проливная погода, которую трудно даже представить и описать. К тому же, БДБ наша не совсем удачно подошла к берегу, помешали камни. Аппарель, тот самый нос баржи, который отбрасывается на берег, легла на эти самые камни неудачно. Пока мы пушки на берег стащили, то изрядно вымокли в море. А тут еще сверху дождь поливает, гром гремит, молнии сверкают, неуставная лексика уши рвет. Ладно, на берег-то мы кое-как выволоклись, а там ещё нужно окопы для орудий рыть, полного профиля. Рыли до четырех утра. Все закончили, поставили палатки, накидали на землю еловых веток, растопили «буржуйку» – железную бочкообразную печь – и повалились спать. Уставшие донельзя, провалились в спячку, как говорят, «без задних ног». Спим крепко, кто-то похрапывает, в общем набирались сил.
Начало светать. Сплю как убитый, но чувствую меня толкают в плечо. Вижу – вахтенный матрос. Шепчет:
