– Товарищ лейтенант, тут какой-то полковник объявился. Говорит, что личный состав будить не нужно, а позвать только вас.
Делать нечего, вылезаю из общей кучи спящих тел, оправляю форму и снаряжение и пошел к начальству. Смотрю, ходит по огневой позиции у орудий какой-то чин в морской форме. В стороне стоит «Газик», на котором он прикатил. Доложился я ему, что вот, мол, отдыхаем после десантирования. А он такой недовольный, ему, небось, тоже было несподручно или, как говорят, – западло шататься в такую рань по позициям. Поспрашивал полковник о том о сем, потом решил он внимательно и поближе осмотреть батарейную позицию. А там что смотреть – то? Стоят себе спокойно четыре сто миллиметровых пушки в окопах этого – самого полного профиля, что на них глядеть вблизи? Но полковник этот, как я потом узнал, был не кто иной как заместитель начальника политического отдела флота. Чин для нас, лейтенантов, очень большой, и был полковник этот, к сожалению, человеком весьма дотошным. Пошел он, или нелегкая его понесла, к первому орудию, в окоп вошел, а я тут, стою рядышком. А у пушек наших была особенность. Для стрельбы на большую дальность, когда орудийный ствол поднимается высоко, необходимо было у задней (казенной) части ствола подкопать небольшую ямку глубиной сантиметров в сорок. Это нужно для того, чтобы ствол при выстреле, откатываясь назад, не ударял о землю, а опускался в ямку.
Не знаю, что заинтересовало полковника, но он подошел к казенной части орудия и, надо же так (!), наступил ногой в откопанную ямку. Ее дождем залило, с землей сравняло, стало не видно, вот он и плюхнулся. Можете представить себе гнев начальника, когда его нога в начищенном до блеска ботинке, окунулась на эти самые сорок сантиметров. Трудно и невозможно даже описать гнев его превосходительства. Он решил, что по нашему недосмотру мы не засыпали злополучную яму. В выражениях он не стеснялся, и все это в присутствии вахтенного матроса, связиста, своего помощника (или адъютанта) и шофера. Самым скромным в мой адрес было то, что я мальчишка, сопляк, недоучка и, плюс к этому, ненормативная лексика. Я с безразличным видом от всего этого отмолчался. Он из окопа вылез, воду из ботинка вылил и… пошел к следующему орудию. Я-то отмолчался, был не в настроении, пошел нехотя за ним сзади. Но, о, ужас (!) я не успел. Не успел ему объяснить причину происхождения ямки. А его, опять-таки, всё та же нечистая сила потянула к казенной части орудия и… он, конечно же, плюхнулся уже другой ногой в такую же яму опять. Он выдернул ногу из воды, как будто там был кипяток, и дал волю своей лексике в мой адрес без ограничений. Самым мягким было, пожалуй, его заявление: «Я Вас, недоумка, спишу с флота к… матери! Нам, – кричит, – такое г… не нужно!».
Что мне оставалось делать в этом случае? Некогда было рассуждать, поднялась неожиданная волна ненависти и зла: я не виноват, что полковник такой растяпа, что вляпался в яму с водой повторно; и не ожидал, что я буду за это покрыт тяжким матом, и все это в присутствии посторонних и подчиненных. Мне изменила выдержка и я, облаяв начальника его же словами, сказал:
– Никуда меня списывать не нужно, я и сам уйду!
И я действительно повернулся и пошел с позиции.
Полковник повелительно возопил:
– Лейтенант, вернитесь!
На что я, не повернув даже головы, лишь небрежно махнул рукой, что должно было означать – «да пошел ты!».
Поплелся я лесом на командный пункт доложить командиру батареи о случившемся. Никакого иного чувства, кроме безразличия, в моей душе не было. Я понимал, что поступил далеко не лучшим образом, но вины не испытывал, оправдывая себя тем, что высокий начальник сам все это спровоцировал. Это он, считал я, политический работник, опытный по жизни человек не должен был использовать сапожную лексику, обращаясь к своему младшему коллеге. Да и терять мне было, в общем-то, нечего. Что мне могло грозить? Суд офицерской чести, понижении в звании и, логично, увольнение с военной службы. «Ради Бога, – думал я, – пока мне всего двадцать один год, уход на гражданку мог грозить мне тогда лишь поступлением в институт, о чем, кстати, всегда мечтала моя матушка». Однако на душе все равно было очень гадко.
Добрел я до, командного пункта минут через тридцать, нашел командира батареи, доложил ему ситуацию. Он, конечно, тоже обругал меня как следует – не так чтобы очень грязно, но сурово, потом пожурил и, видя, что я принял все это близко к сердцу, улыбнувшись, сказал:
– Ладно, Павел, все это мы проехали… Имел я беседу, телефонную с тем, кто тебя обидел. Должен сказать, что человек, он, видимо, хороший. Признал, что он тоже «тот еще гусь», не зная брода, сунулся в воду, точнее в яму с водой. Он не знал, да и, пожалуй, не должен был знать, что под казенную часть орудийного ствола мы обязаны рыть ямы, точнее ямки. Вот он и вляпался. А потом, вылив воду из ботинка и, будучи в бешенстве, не особо глядя, бухнулся в яму другого орудия. А ты, Паша, сукин сын, уже и по первому случаю орать был должен, не допустить второго случая, а ты отвлекся, стал что-то высказывать вахтенному. Вот он и «приголубил» тебя.
Ну ладно, свою часть вины полковник признал, спросил меня, каков ты в службе? Я сказал, что лучшего мне и не нужно. Он немного побурчал, что случай был досадный, но каких-то служебных и иных выводов делать не нужно.
Комбат прибавил еще пару «ласковых» слов и отправил меня обратно на огневую позицию. Так дело и кончилось, хотя осадок остался у меня на всю жизнь, и выводы нужные я сделал. Основной из них: никогда, ни в какой ситуации нельзя опускаться до словестного хамства, ибо грязным словом ты унижаешь прежде всего сам себя.
А сейчас, топая осторожно по мокрым и скользким московским улицам, я утвердился в мысли, что человек иногда под влиянием текущего момента может, вдруг, поступить абсолютно вопреки здравому смыслу. Я же в словестной перепалке с полковником совершил внезапно такой проступок, который никоим образом не вязался с моим характером. А значит…, от человека, в какой-то нечаянной ситуации, можно всего ожидать! И Костя, схватившись за пистолет, тоже конечно действовал под ударом эмоциональной вспышки. Вспышки от чего? От разговора, который он вел по телефону с кем-то?
С кем он говорил? Не известно. Дежурный по посольству лишь сказал, что пригласивший Костю к телефону говорил по-русски. И все, ничего больше. И теперь, поскольку все иные варианты обмусолены, и, воленс-ноленс, отброшены, остается один единственный вывод, что собеседник Кости сообщил нечто, с чем, как написал Костя в предсмертной записке, он жить не мог. И получается опять возвращение на круги своя: никаких причин и поводов к самоубийству Кости так и не найдено. Ключ к разгадке тайны у того, кто звонил Косте. А пока, видимо, и дальше приходится оставаться в неизвестности.
Я понимал, что дело о смерти должностного лица Константина Ивановича Иванова будет закрыто и по истечении какого-то небольшого времени о нем забудут. И для Лены Костя отойдет в сумеречное небытие, и сынишка, став взрослым и погрузившись в свои проблемы, его как бы забудет. Не то чтобы выкинет из памяти, а просто вспоминать об отце будет все реже, занятый проблемами быстротечной жизни. А Леночка вряд ли на долго останется вдовой: она человек по нашей жизни редкостный, у нее есть все для того, чтобы составить счастье другого человека и новой семьи. А самое главное в этом всем – она совсем не эгоистка, что в людях встречается очень даже не часто и что любимо всеми, всегда и везде. А сынок их Николенька – это прямой кандидат в Нахимовское училище.
