Хорошо это или плохо? Сам не знаю. Все что есть, соответствует общественному сознанию, которое непосредственно связано с историей страны от конца римской империи до наших дней.
Марио закончил свою небольшую лекцию, хлопнул ладонью по столу, лукаво улыбнувшись, спросил:
– Ну как, Павел, все понял? Если нет, то приезжай ещё, съездим на рыбалку. А у нас, кстати, в горах и грибов много. В отличие от нас, итальянцев, вы, русские, грибы обожаете. В общем, добро пожаловать в любое время.
* * *
Я тогда действительно вдохновился предложением Марио и полагал, что смогу соблазнить Настю выбрать время для такой поездки. Она и мне представлялась интересной, поскольку до того все мои поездки ограничивались севером страны – Болонья, Флоренция, Венеция, Милан, Генуя и прочие города помельче. А вот на юге Италии и в Сицилии мне как-то не удалось побывать.
Возвращаясь в Рим, я, следуя по скучно-прекрасному шоссе, вспоминал «лекцию» Марио и думал об Италии. Жалел такую красивую и удивительную страну и ее жителей, вынужденных жить под двойным гнетом власти и мафии, да при галопом несущейся гиперинфляции, когда цены на все росли чуть ли не ежедневно, а людям приходится не жить, а все время вести борьбу за выживание.
Радостно возвратившись домой, я мгновенно скис, увидев ожидаемое, но очень печальное письмо от Насти. Она, как всегда, но и того более, хныкала о проблемах, которые ее мучали. А проблемы были одни и те же. Одинокая и старенькая мать потихоньку завершает свою земную жизнь. Она тоскует, чувствует себя неважно, скучает, скорее, тоскует, хочет, хотя бы перед смертью увидеть дочь и внучку. Все, в общем-то, как и должно быть. И я полностью понимал Настю. А чем я мог помочь? Только тем, что отпускаю ее домой в Союз на длительную побывку. На побывку или отъезд на совсем? Я понимал, что если исходить из того, что предполагаемая моя замена в посольстве должна состояться через пол года, то… Насте, выходит, нет смысла ездить туда-сюда. А, впрочем, не следует, как говорит Евангелие, заботится о дне завтрашнем, он сам о себе позаботится. В принципе я все время следовал этому правилу, и все получалось как нужно, но, к сожалению, в данном случае вот это самое «все» вышло, почему-то, иначе.
Настю я, конечно же, с тоской в душе отпустил. На всякий случай я, как в воду глядел, предложил ей забрать побольше вещей, поехать поездом, дальнейших планов не строить, по крайней мере на ближайшую перспективу, и не жалея денег, звонить почаще.
При расставании на вокзале Настя была как всегда на людях исключительно элегантна, но задумчива и очень печальна. Наш длинный прощальный поцелуй был холодным, хоть мы и пытались изобразить своим поведением те горячие чувства, которые у нас когда-то были в душе и на сердце. Конечно, разлука близких людей не может вызвать тот горячий подъем чувств, который необходим для горячих поцелуев, но… мы расставались надолго и раньше, но тогда мы тесно соединялись в объятиях и в поцелуях, заранее предвкушая предстоящую встречу. Что же было иначе сейчас? Не было предвкушения встречи? А почему, ведь все же идет как должно? Даже лучше должного: давеча советник-посланник поделился планами посла. Тот полагает совершить логичную замену: меня, задержав мой отъездна пару лет, передвинуть на должность советника, на замену которому приедет первый секретарь (на мое место). Здесь бы только радоваться: переход с первого секретаря в дипломатии на должность советника это все равно, что повышение в армии с полковника в генералы. Да,… только бы радоваться!
Но как, если я знаю, что Настя совсем раздвоится в своих внутренних терзаниях. С одной стороны, лестно ей стать женой советника, то есть – «советницей»; а с другой, – как быть с умирающей матерью и с дочкой, которая, будучи не в меру обласкана в Москве моими родителям, стала сдавать в учебе. К тому же, я, сказав посланнику «да», и, несомненно, желая служебного роста, понимал, что для меня это значит сидеть в Риме в одиночестве, как в одиночной камере, ибо Настя тогда наверняка осядет в Москве-Киеве надолго, балуя меня лишь наездами с желанной целью восторженной траты накопленных мною денег. А в Риме это можно сделать с размахом! Впрочем транжирить деньги с размахом можно везде, но перед этим их надо еще заработать.
О сделанном мне предложении я Насте благоразумно ничего не сказал, поскольку и говорить то было нечего – «курочка пока еще в гнезде…».
Что думает посол и посольство – это конечно важно, но… до решения важных инстанций ещё шагать да шагать. Все-таки должность советника в Риме, это не где-нибудь, в тех же Джибути, Эритрее или даже в Эфиопии, а на нее охотников много из самых различных влиятельных сфер.
В общем, распрощались мы на вокзале у вагона довольно мило. Настолько, что на нас даже оглядывались окружающие: все-таки на вид люди уже не молодые, но разомкнуть объятия так и не могут до последней минуты. Настя уехала с тяжелым сердцем, и мне было не легче.
А потом дни потянулись обычной тягучей рутиной до того дня «Ч», который решает все, ибо является самой судьбой, иногда милостивой, а иногда совсем даже не очень.
В этот день я сидел спокойно на стуле за своим столом. Я мило, хотя и не слишком внимательно, слушал по радио лирическую, в целом беспечную итальянскую песню. Нам приходилось все время слушать радио, для того чтобы помешать противнику прослушивать наши разговоры; правило в том и состояло: вошел в любое помещение (в кабинет, в квартиру) сразу включай радио или телевизор. В конечном счете, к этому так привыкаешь, что звуки тебя не отвлекают и не привлекают. Это просто фон.
В моих мыслях всплыл Костя Иванов. Он иногда всплывал в мыслях, но никогда во сне. В данном случае он возник потому, что обдумывая предложения о позиции Италии в ЕЭС, я нашел наилучший вариант, который можно было бы предложить послу для направления в Москву. А Костя объявился потому, что я все истекшее последнее время с его похорон, а это примерно лет семь, я поминал его с благодарностью за то, что он подсказал мне или поделился со мной опытом работы по сбору информации, которая могла бы заинтересовать Центр. Мне разговор с ним помнится в деталях.
Он происходил вскоре по нашему приезду в Канберру, в моем кабинете, в посольстве. Я только что просмотрел свежие газеты и собирался отъехать в Австралийский национальный университет побеседовать с профессором истории Милтоном о событиях, связанных с Вьетнамом. Австралийские войска в рамках договора АНЗЮС туда влезли, а как оттуда вылезти не знали, в стране по этому поводу шли жаркие дискуссии. Моя идея состояла в том, чтобы обсудить тему с профессором, оформить ее как запись беседы и отправить с ближайшей дипломатической почтой в Москву.
Я только встал со стула с намерением отъехать, как вошел Костя весь такой улыбающийся, высокий, статный в красивой голубой рубашке, которая ему очень шла. В ответ я, конечно, тоже улыбнулся, но глаза мои наверно хранили сосредоточенность мысли, поскольку Костя еще шире расплылся в улыбке и спросил:
– Ты куда это, труженик, собрался столь решительным образом, никак на войну с империализмом?
Мой взгляд, я думаю, смягчился, и я охотно поддержал разговор, радуясь приходу Кости:
