Мысль моя переключилась на существующую реальность. Что мне теперь светит? Пока я нахожусь как бы под домашним арестом: на службу приезжать должен, хотя никакой работы мне не поручают, а после должен неотлучно находиться дома. Никто ничего мне об этом официально не сказал, но я и сам знал общий порядок. Да и некуда мне было отлучаться. Жил я, как и большинство сотрудников посольства и торгпредства, на огромной вилле Абамелик. Вилла эта – цветущий парк в центре Рима площадью в тридцать гектаров. В этом парке находились две виллы. Одна – называлась «большая», это своего рода дворец с первоклассной начинкой: дорогими коврами, картинами, гобеленами. Там жил посол и, естественно, его шофер. Другая вилла называлась «малая», явно победнее. Там жил резидент, советник-посланник и, по недоразумению, ваш покорный слуга, и еще пара семей. Обе виллы были наверху холма. Там же располагался и стадион. А в низине находились три многоквартирных дома, где и проживала основная масса сотрудников советского посольства и торгпредства. В этом комплексе работал небольшой продовольственный магазин, где продавали товары со значительной скидкой, поскольку посольство (как и во всех странах) освобождается от местных налогов. К тому же там были и товары из России, завезенные без уплаты пошлин.
Между верхом холма и его низом находилась посольская школа с первого по четвертый класс, а также бассейн метров пятнадцати.
Вилла Абамелик соседствовала с собором святого Петра – главным собором католической конфессии. От виллы, где мы жили до места работы на улице Гаеты расстояние было километров десять – двенадцать. Получалось так, что мой домашний «арест» не мог быть эффективным, поскольку, следуя в машине на работу и с работы, я всегда мог позволить себе любую вольность. Ну мне было, конечно же, не до этого. Мучали всякие мысли и чувства.
На настроение оказывало дурное влияние то, что происшедшее со мной, как и шила в мешке, нельзя было утаить. И хотя толком никто ничего не знал, но… роятся слухи типа: а что-то там, у Костина, было в связи с общением с ЦРУ. Это выглядело как приговор. Я днями сидел в своем кабинете, и никто ко мне не заходил и не звонил. Я читал итальянские газеты и журналы без всякого интереса, разгадывал кроссворды и все время, с часу на час, ждал решения своей участи. Зашел как – то партийный секретарь, побеседовал о том, о сем, так сказать, для поднятия моего настроения. Заглянул и заведующий консульским отделом. Сказал, что пришла дипломатическая почта, а значит, – я могу получить письма. Далее он, как бы по своей инициативе завел разговор о «моем деле». Он сказал, что фабулу дела он знает, но ему хотелось бы знать детали и мои комментарии. Но что нового я ему мог сказать? Я же и так не утаивал ничего. Это, однако, знал только я, а у других, включая консула, могло сложиться иное мнение.
Письма я получил (от Насти и от родителей), но они, будучи, как всегда, хорошими и милыми, особого энтузиазма не вызвали, поскольку я уже представлял, что скорее всего в недалеком будущем я могу стать для моих любимых источником разочарования.
Угнетало прежде всего то, что не мог я ничего сделать, так как не в моей власти было хоть что – либо изменить. Ситуация оказывалась совсем нелепая. Я с самого начала не имел в свое оправдание разумной версии случившегося, не было ее и сейчас. Не могу же я, скажем, пойти к посланнику или к парторгу и рассказать все как было на самом деле. Как бы это выглядело? Представим себе следующее. Я зашел к посланнику и говорю: «Виктор Иванович, вообще-то, в тот раз я сказал неправду. Мне агент ЦРУ передал фотографии, в которых интимно фигурирует моя жена с моим лучшим другом. Мне было стыдно принести эти фотографии и рассказать детали этой любовной связи, и я их уничтожил. Попытки моей вербовки ЦРУ не было.».
Ведь попытки моей вербовки ЦРУ действительно не было. Но это было настолько маловероятно, что это опять-таки выглядело со стороны как трусливая отговорка. По сути ничего бы не изменилось, но репутацию Насти я бы изгадил. Так поступить я не мог, поскольку это противоречило как моему разуму, так и душе. Оставалось только ждать, ждать в состоянии горькой неопределенности.
Развязка на тот свет
Развязка произошла весьма буднично. Заехал, на этот раз целенаправленно, консул, высказал свое личное сожаление и сказал, что в соответствии с принятым решением Центра, мне надлежит собрать вещи и отправиться в Москву. Он был благожелателен, но я понял, что тучи надо мной сгустились до уровня грозы. Консул не настаивал на каком-то сроке, в его изложении это выглядело так:
– Ты, Павел Сергеевич, спокойно располагай собой, собери вещи, позови завхоза, вместе их упакуйте и сдайте в багаж; будь то багаж на самолет или на поезд. И билет тебе завхоз закажет и выкупит на дату, которая тебе удобна…
Я видел, что ситуация консула угнетает, хотя он и старался этого не показывать, придав голосу бодрость:
– Паша, ты отнесись ко всему спокойно, а может и философски, там, – он качнул головой в сторону, где должна была находиться Москва, – разберутся… Отсюда на тебя пошла положительная характеристика, хотя и было отмечено, что содержание твоего контакта с агентом ЦРУ осталось неясным…
Он немного помолчал, тяжело вздохнул и перед уходом сказал:
– Ну ладно, будем надеяться, что все как-то разрешиться.
С тобой мы еще увидимся, ибо мне все равно по службе нужно будет тебя проводить.
Консул вышел, а я остался со своими, в целом, разбросанными мыслями. В голову лезло все, что угодно, всякая чертовщина. В один момент я вспомнил, что Джек при встрече дал мне визитку и предложил воспользоваться телефоном, если дела мои станут слишком уж плохими. Иначе говоря, он предлагал мне перебежать на сторону противника. «Так, а где эта самая визитка?». Я не помнил, куда ее забросил. Поискал, не нашел. Искал не потому, что хотел побега, а намеревался эту карточку изорвать, выбросить и стереть из памяти Джека с его гнусными штучками. И, кстати, именно здесь мне пришло в голову, что это должно быть Джек позвонил в посольство и сообщил о нашей встрече.
В этой части все стало на свои места. «Сволочь этот янки, и порядочная!». Матом душу я облегчил, но, сколько ни думал, а выхода не находил. Сейчас я пишу все это, когда проблема уже, считай, нашла в моей голове свое разрешение, и подумал: «Боже мой, ну что мне мешало с самого начала в той же беседе с посланником сказать, все как есть, но… сказать, что утехи с Костей имела не Настя, а какая-то другая, любая женщина? Ведь Джек мне поведал о причине самоубийства Кости; да поведал, и фотографии греховного соития передал, и сказал, что они пытались Костю завербовать. Все это так! И фотографии я порвал. Но причем здесь Настя?! Это была бы ложь, но ложь во спасение. И со стороны того же посланника, дело выглядело бы сосем иначе, и мои поступки были бы объяснимыми. Да и да, но… для этого я должен бы быть отпетым лжецом с готовой версией на всякий случай. К тому же меня тогда, как и сейчас, взрывает и угнетает вовлеченность во все это Насти. В тот момент мне казалось, что рушится жизнь, и я думал, что защищая Настю, которая была для меня всем, я именно жизнь и защищал. Запачкать Настю для меня тогда значило устроить крах той жизни, в которой я был так счастлив. Это сейчас, когда моя исповедь идет к концу, я могу оглянуться на прошлое спокойно и трезво, хотя и сижу за бутылкой, рассудить собственные поступки. Впрочем, каких-то ярких поступков с моей стороны и не было. Все сольные партии достались другим.
