Общий итог был неутешителен: я уже больше месяца болтаюсь по Москве, но ситуация лишь ухудшается. Прежде всего, все мои друзья, товарищи по МГИМО, сослуживцы отвернулись от меня, как от прокаженного. В душе я их понимал, они боялись, что подозрения в отношении меня могут быть перенесены и на них, и это каким-то образом отразиться на их службе, а у них у всех свои семьи. Каждый мог думать: а что, если у Пашки действительно были связи с ЦРУ?». И хотя, если бы это действительно было, то я бы не слонялся по Москве, а уже бы без всяких проблем с трудоустройством, полезно корячился в краях столь отдаленных от столицы на лесоповале. Но все равно, им от такого типа, как я, казалось лучше держаться подальше. Я все понимал, я бы, наверное, и сам в старые добрые времена так себя повел, думая о своей семье, но было все-таки обидно: ведь я же действительно никого не предавал и не продавал, я только хотел докопаться до истинной причины трагической гибели друга.
Родители, которые всегда мною гордились, столкнулись, вдруг, с тем, что их кумир оказался ложным. Я помню их восторженное и радостное выражение лиц, когда они встретили меня на вокзале, их веселые искрящиеся глаза во время трапезы в нашем доме и вот постепенная смена глаз и лиц. В них отразилось поселившееся там переживание, сомнение и горе. Они хотели бы мне помочь, но у них не было возможности и они это знали. Тем более оба они были, как говорится, на заслуженном отдыхе, а рядом сын, тоже на отдыхе – незаслуженном и бесславном, к тому же, еще и без заработка. Понимая, что им тяжело видеть меня, при моем вынужденном тунеядстве, я перестал к ним наведываться, а затем и звонить. «Пусть все идет, как идет!».
Попытки найти работу я не оставил, но изменилась их направленность. Поскольку в организации интеллектуальные, как-то связанные с внешней политикой, мне устроиться перестало светить, то я опустился на другой уровень: пресса, издательства книг, редакции журналов, аналитические центры ведущих библиотек. Там, однако, тоже быстро определяли, что из МИД так просто, ни за что, ни про что, не изгоняют. Чиновники делали мне комплименты, назначали встречи, иногда даже звонили, но связываться со мной опасались. Они открывали мою трудовую книжку, изучали мой профессиональный путь, который выглядел вполне прилично: офицер, МГИМО, переводчик в Международном агентстве по ядерной энергии, 2-й секретарь посольства в Австралии, 1-й секретарь посольства в Италии и вдруг, последняя запись – «Освобожден от работы в МИД СССР в виду несоответствия занимаемой должности (пункт 2 статьи 33 КЗОТ РСФСР)». Читающий это кадровик менялся в лице, которое из милого и доброго делалось настороженным, поскольку было ясно, что дело не в несоответствии должности, а в чем-то другом: или несносен в отношениях с начальством или влип во что-то за рубежом. В общем, негож для работы я и на более низком уровне. Пока время шло столь бездарно, а денег у нас практически не осталось, в ход пошли наши приличные вещи, и, в первую очередь, мои книги, все, что я собрал в свою вполне приличную библиотеку за долгие годы. Книги носил на продажу я, а вещи в комиссионку – Настя.
Что сказать про Настю, оказавшуюся в сложной жизненной ситуации. Она, конечно, храбрилась, как могла, долго себя сдерживала, а потом ее жизнь допекла, она гневно заявила:
– Ну, ты, Пашка, хотя бы куда-нибудь пошел на работу. Вон, посмотри, сколько рабочих требуются. Надоело мне смотреть на облик печального рыцаря.
Что я ей мог сказать? Ничего. Просто однажды взял трудовую книжку и пошел в поисках работы туда, откуда начался мой трудовой стаж после демобилизации из рядов Советского 8-го Балтийского флота. Это был завод «Динамо».
Там, на заводе, было все без изменений, как в том далеком 1955 году. Тогда пробыл я на заводе пол года и получил в трудовую книжку три записи: 1. Оформлен на работу в 3 цех учеником слесаря. 2. Установлен 3 разряд слесаря – сборщика. 3. Уволен в связи с уходом на учебу.
В общем, пришел я в отдел кадров завода, сразу к начальнице, полагая, что случай у меня все-таки особый, девочка, рангом пониже, все равно отправила бы меня к начальству. А начальство – это сравнительная молодая, во всех отношениях приятная женщина. Пока мы мило беседовали, в том числе и о заводе в 1955–1956 годах, она листала мою трудовую книжку, улыбалась, и даже, прочитав последнюю запись, продолжала улыбаться. А затем, передав мне трудовую книжку, сказала:
– Как приятно, что из стен нашего завода вышел такой заслуженный человек, дипломат. Вот это квалификация! Но от нас, от завода вы-то, что хотите?
– Хочу поступить к вам на работу.
Собеседница в каком-то детском восторге засмеялась:
– К нам на работу? А кем? Я понимаю это как шутку. Куда прикажите мне вас пристроить? Опять в третий цех слесарем? Павел Сергеевич, мне приятно ваше стремление приблизиться к физическому труду, но… если бы я это сделала, меня бы директор завода тут же уволил. В слесари я вас взять не могу, вы уже утратили присвоенную вам ранее квалификацию… Разве что взять вас в ученики слесаря…? Так и этого я не могу сделать по вашему возрасту.
С уст ее улыбка сошла. Она покачала головой, твердо встретила мой взгляд и сказала, как приговорила:
– Мне бы очень хотелось оставить при заводе ваш интеллект, ваш опыт работы, но не в рабочей профессии. Я посовещаюсь с руководством, и, может быть, мы найдем вам место в административном аппарате.
Она опять улыбнулась своей отработанной прекрасной улыбкой и сказала, что через день-два позвонит. Она, конечно, не позвонила.
А что дальше, куда идти? Пошел в ЖЭК. Разговор был примерно таким же. Начальница воскликнула:
– Ну куда мне вас, дипломата, разве что в дворники, поскольку никакой годной специальности у вас нет. В дворники…? – Она задумалась. – Дипломата в дворники? Ни за что! Меня за это дело первая же проверка выгонит с работы. Вы уж простите, но получается, что и в дворники вас нельзя.
Может быть я невезучий, но я не знал, что еще можно сделать? Тем более, что при увольнении меня с последнего места работы ухитрились исключить и из партии. Я припомнил это к тому, что можно было бы искать помощи в райкоме партии, но теперь и это было исключено. И в профсоюзе я, получается, не состою.
Я поплелся домой. По пути нашарил в кармане пять рублей. Купил бутылку «Столичной» и кружок ливерной колбасы. Дома меня встретили полные гнева и печали глаза жены. Она собиралась на смену: работала в поликлинике старшей медсестрой. На должность врача ее не взяли из-за потери квалификации, поскольку она не работала по специальности (психотерапевт) более десяти лет. По моему кислому виду она поняла, что наша спартанская жизнь продолжается. Дело осложнялось, и сильно, тем, что мать ее положили в Киевскую больницу с единственной целью отправить на вечный покой. Настя всей душой стремилась в Киев. Она любила свою мать и хотела последние дни ее провести с ней. И у Насти, кстати, родился план. Поскольку у меня в Москве ничего с работой не получается, а мать в Киеве лежи в больнице и умирает, оставляя дочери квартиру, то не следует ли нам плюнуть на Москву, продать кооперативную квартиру и переехать в Киев? Там мы, по мнению Насти, могли бы начать новую жизнь с нуля, авось получится. Любим мы русские этот «авось», а как без него жить– то, на авось все и надеются.
