Глаза Намирры, наполненные тщеславием безумия и злобы, горели, словно гибельные звезды в час их зенита.
Для Зотуллы, ошеломленного ужасом и грохотом, слова колдуна прозвучали, как гул светопреставления; он их не понял. С громовым топотом, срывая крыши и разнося по крошкам каменную кладку, жеребцы ворвались в Уммаос. Храмы были раздавлены, как хрупкие ракушки, каменные здания разрушены и втоптаны в землю, как тыквы. Дом за домом город был сровнен с землей с таким ужасающим треском, словно весь мир погрузился в хаос. Далеко внизу, на темных улицах, люди и верблюды метались, словно муравьи, но им некуда было бежать. Копыта скакунов неумолимо поднимались и опускались, пока город не превратился в щебень и пыль, покрывшую все черным покрывалом. Дворец Зотуллы был снесен до основания, и теперь копыта коней мелькали рядом с балконом Намирры, а головы их возвышались далеко наверху. Казалось, они разрушат и дом волшебника, но в тот момент, когда печальный свет заката проник сквозь облака, они разделились на два табуна и понеслись в разные стороны. Кони умчались, неся разрушение на восток от Уммаоса. Перед Зотуллой, Обексой и Намиррой лежали развалины города, как куча мусора, и затихал страшный грохот копыт, удаляющийся в сторону восточного Ксилака.
– Прекрасное зрелище, – изрек Намирра. Затем, повернувшись к императору, он злобно добавил: – Не думай, что это все. Я еще не закончил.
Балкон вернулся в свое прежнее положение и стал казаться еще выше и величественнее над руинами города. Намирра схватил императора за руку и повел его с балкона во внутренние покои, а Обекса без слов последовала за ними. Сердце императора сжималось от вида бедствий, постигших его страну, и отчаяние охватило его, как греховный инкуб, повисший на плечах человека, затерянного в стране проклятой ночи. И он не заметил, что при входе с ком нату Обексу похитили приспешники Намирры, появившиеся, словно тени, и, заткнув ей рот кляпом, увлекли вниз по ступеням.
Эту комнату Намирра использовал для особо греховных ритуалов и заклинаний. Шафранно-красный свет светильников, освещавших покои, был, словно гноящаяся дьявольская пасть, и отражался в стеклянных трубках возгонных сосудов, котлах и перегонных кубах, предназначение которых было недоступно простому смертному. Колдун подогрел в одном из сосудов темную жидкость, полную холодных огней, как будто в ней плескались звезды, но Зотулла, равнодушный и отрешенный, смотрел на него без всякого интереса. Когда жидкость закипела и от нее спиралью пошел пар, Намирра налил ее в железные, украшенные золотом кубки и дал один Зотулле, а другой оставил себе. Затем приказал Зотулле:
– Выпей это.
Зотулла, опасаясь, что это яд, колебался. Тогда маг смерил его холодным взглядом и громко вскричал:
– Ты боишься? Делай, как я.
И поднес кубок к губам. И когда император выпил зелье, как будто под принуждением ангела смерти, темнота пала на все его чувства. Но прежде чем погрузиться во тьму, он видел, что и Намирра выпил свой кубок до дна. Затем в неописуемой агонии император скончался, а его душа вырвалась на свободу. Тогда он снова увидел комнату, но уже потусторонним взором. Его бестелесный дух стоял в алом свете, а тело лежало, словно мертвое, на полу рядом с распростертым Намиррой.
Стоя так, он увидел странную вещь: его собственное тело, облаченное в короткую мантию из лазурного шелка, расшитого черным жемчугом и красными рубинами, шевельнулось и встало, а мертвое тело колдуна все еще оставалось на полу. Зотулла посмотрел себе в лицо. В его глазах горел темный огонь злобы. Тут он услышал, как его оживший труп говорит сильным и высокомерным голосом Намирры:
– Следуй за мной, бестелесный фантом, и делай все, что я тебе прикажу.
Словно невидимая тень, Зотулла двинулся за колдуном. Они спустились по ступеням в зал для пиршеств и подошли к алтарю Тасайдона, где стояла облаченная в броню статуя и горели семь светильников в форме лошадиных черепов. На алтаре у ног Тасайдона лежала связанная ремнями любимая наложница Зотуллы Обекса, единственная из женщин, имевшая власть над его пресыщенным сердцем. Но зал был пуст, и ничто не напоминало о дьявольских празднествах, кроме останков его людей, плавающих в темных лужах крови.
Намирра, пользуясь телом императора, как своим, остановился перед черным идолом и сказал духу Зотуллы:
– Ты будешь заключен в этом образе. Ты не сможешь ни освободиться, ни даже шевельнуться.
Полностью подчиняясь воле колдуна, дух Зотуллы воплотился в статую. Император почувствовал на себе холодную тяжесть брони, которая давила, словно саркофаг. Он стоял, не в силах двинуться, и лишь смотрел тусклыми глазами, прикрытыми забралом шлема на те изменения, которые происходили с его телом по воле Намирры. Под короткой лазурной мантией его ноги превратились в ноги черного жеребца, копыта которого блестели красным светом, словно накаленные адским огнем. Пока Зотулла наблюдал за этим чудом, копыта накалились добела и стали прожигать пол.
Затем чудовище надменно подошло к Обексе, навзничь лежащей на черном алтаре и беспомощно взирающей на него глазами, похожими на озера застывшего ужаса. Там, где оно ступало, оставались дымящиеся следы. Остановившись рядом с девушкой, чудовище подняло копыто и поставило его между ее украшенными золотом и рубинами грудями. Обекса страшно закричала под ужасающей тяжестью, как грешная душа кричит в аду. И копыто засверкало нестерпимым блеском, словно только что вынутое из горна, где куется оружие демонов.
В это мгновение в запуганном, сокрушенном и усталом духе императора, заключенном в огромной статуе, проснулось мужество, которое беспробудно дремало до крушения его империи и гибели свиты. Одновременно в его душе ожили ненависть и великий гнев. Зотулле страстно захотелось, чтобы его правая рука, держащая меч, повиновалась ему.
И вдруг с ним заговорил голос, холодный, бесцветный и ужасный, как будто принадлежащий самой статуе. Этот голос произнес:
– Я Тасайдон, повелитель семи кругов подземного ада и надземных кругов ада человеческого сердца, которых семь раз по семи. На миг, о Зотулла, моя сила станет твоей ради обоюдной мести. Слейся с моей статуей, когда дух един с плотью. Смотри! Вот адамантовая булава в моей правой руке. Подними ее и бей.
Зотулла почувствовал в себе великую мощь и огромную силу, послушно повинующуюся его воле. Он почувствовал в закованной в броню руке рукоять огромной, унизанной шипами булавы. И хотя эту булаву не смог бы поднять ни один смертный, она была как раз Зотулле по руке. Тогда, подняв оружие, как воин на поле битвы, он нанес сокрушительный удар по твари, имеющей его тело и ноги дьявольского скакуна, И тварь рухнула на пол, а ее мозги разбрызгались из размозженного черепа на сверкающий гагат. Дергающиеся ноги вскоре затихли, а копыта, медленно остывая, из ослепительно белых превратились в алые.
В наступившей тишине слышались только слабые стоны Обексы, обезумевшей от боли и страха. Затем в душе Зотуллы, разрывающейся от этих стонов, снова зазвучал холодный ужасающий голос Тасайдона:
– Будь свободен, ибо тебе нечего здесь больше делать.
