– О черт… чемодан! – очистив пиджак, воскликнул дядька. – Где чемодан-то?! Эй, кондуктор! Водитель! Немедленно остановите, пропал мой чемодан!..
Мишка, Степка-свисток и Чуваш выскочили из автобуса у стадиона «Динамо». На Скаковой аллее они повстречались с Амбалом.
– Ну как? – сплюнул тот в кусты.
– Вот. – Степка показал чемодан. – Мишка – молоток, красиво сработал.
– Вскрывай…
Щелкнули замки, скрипнула крышка.
Внутри чемодана оказалась всякая ерунда: пара кальсон и маек, кулек мелкой сушеной рыбы, кусок сала, банка свежего меда, новое женское платье…
Дельце не выгорело, однако Амбал не расстроился. Хлопнув приятеля по плечу, он поздравил его с почином и велел не расстраиваться:
– Рыбу и сало сожрем, а шмотки Зойка выменяет на самогон. Зато ты теперь обстрелянный, знаешь, что и как…
Глава седьмая
Москва; июль 1945 года
Никаких особенных новостей Старцев от соседей убитого не привез. Зиновьев жил один в маленькой съемной квартирке, работал часовщиком. Мастерская располагалась в пяти кварталах от дома, и путь лежал аккурат через тот переулок, где на него напали. Жил тихо, иногда соседи видели его в слабом подпитии.
Егоров с Горшеней вернулись в Управление только к обеду. Голодные, невыспавшиеся, уставшие, что было неудивительно, так как группа занималась нападением на Зиновьева с начала суток. На этот случай Старцев и приказал Киму позаботиться о товарищах. Тот расстарался: к привычному чаю раздобыл в ближайшем коммерческом магазине комкового сахару, большой кулек ржаных сухарей, три банки рыбных консервов и полкило развесной квашеной капусты.
– Осмотрели все: каждый закоулок, каждый двор. Игнат сфотографировал все дома и дворы переулка… – хрустел Василий капустой, запивая ее сладким чаем. За полуголодные военные годы сыщикам, как и многим другим гражданам, пришлось позабыть о правильных вкусовых сочетаниях – ели все, что удавалось купить в магазинах, выменять на толкучках. – Больше никаких следов не обнаружили, кроме окурков овальных сигарет Московской табачной фабрики. Там все подворотни ими усыпаны. Еще разок опросили всех, кто проживает поблизости от места нападения. И тоже ничего нового: не видели, не слышали, ничего не знаем…
Слушая отчет подчиненного, Старцев все больше мрачнел. Заметив это, Вася подбросил обнадеживающий факт:
– Есть и приятная новость. Подошла к нам бабуля лет семидесяти пяти – Краснова Варвара Николаевна, участница Гражданской войны, член партии с двадцатого года. Сама подошла и давай рассказывать.
– И? – встрепенулся Иван. – Она слышала что-то конкретное?
– Нет, со слухом у нее как раз плохо. Зато зрение – будь здоров. Оконце ее кухоньки на первом этаже удачно выходит в переулок. Короче, заприметила бабуля чужака, который за несколько дней до нападения шлялся по Земскому переулку, стоял в подворотне, курил, высматривал кого-то, поджидал. Делать-то ей нечего, вот и сидит возле окошка – чаи гоняет.
– Внешность описала?
Василий достал из кармана сложенный пополам блокнот, отыскал нужный листок.
– Крепкий, но росту небольшого. Волосы вроде темные (на голове постоянно была кепка), на затылке короткие. Взгляд рыскающий, волчий…
– Волчий? – переспросил Бойко.
– Да, это ее выражение. Дальше про одежду. Черные в полоску широкие брюки, светлая рубаха. Поверх рубахи однотонный пиджак. На ногах матерчатые штиблеты. Часто останавливался в тенечке и курил, зыркая по сторонам. Кого-то высматривал.
– Это все? – спросил Старцев.
– Все, что касалось дела. Так-то бабуля была не прочь поговорить – видать, одна живет, соскучилась по людям. Еле распрощались.
– Молодец бабушка, – допил свой чай Васильков. – Еще раз подтвердила наши предположения.
Свежая информация порадовала. Расставшись со своей тростью, Иван уселся на подоконник, вынул из пачки папиросу, основательно ее размял.
– Что ж, приметы сходятся. Как говорится, один в один, – чиркнул он спичкой. – И поведение Амбала укладывается в нашу версию: следил, вынюхивал, выбирал удобное место для нападения на Зиновьева.
– Осталось выяснить, с какой целью он охотился на Зиновьева и расправился с предыдущими жертвами, – вздохнул Васильков. И хлопнул ладонью по принесенной Баранцом папке: – Потому как в этих материалах соображений по этому поводу не нашлось…
* * *
Из собранных в архивной папке материалов следовало, что Сермягин Николай Никанорович по кличке Амбал родился в Москве осенью 1918 года. Семья была неблагополучной: отец подрабатывал в скобяной артели, но чаще пил и лютой зимой 1919 года замерз в сугробе; мать ребенком почти не занималась, бродяжничала, побиралась на московских вокзалах и через некоторое время пропала без вести.
Николай часто болел и до пяти лет воспитывался бабушкой. После ее смерти остался круглым сиротой и был определен в детский дом, а позже – в интернат, из которого совершил несколько побегов. Последний оказался удачным, больше в интернат Сермягин не вер– нулся.
На пару лет он полностью исчез из поля зрения сотрудников советской милиции. Следующее упоминание о нем датировано в документах 1933 годом, когда мелкий оголец (оголец - несовершеннолетний вор) со смешной кличкой Амбал попался на карманной краже в большой базарный день.
Денег он украсть не успел, ранее кроме мелкого хулиганства и побегов из интерната ни в чем особенном замечен не был, поэтому, помурыжив его по камерам с месяц, следовать подписал постановление об освобождении. И с этого момента парень натурально пошел вразнос. Стопка пожелтевших бумажных листов, исписанных мелким почерком, повествовала о довольно однообразных, но регулярных уголовных деяниях.
Кража через форточку в окне первого этажа жилого дома в Грузинском переулке. Арест, следствие, побег во время пересылки.
Мошенничество при покупке-продаже голубей. Арест, побег при перевозке из РОМа в следственную тюрьму.
Участие в групповой драке подростков в парке на Каланчевской улице. Ножевое ранение средней тяжести. После четырех дней лечения – побег из больницы.
Кража в автобусном маршруте № 22. Арест. Уголовное дело успешно доведено до суда, где малолетнему воришке впаяли с учетом всех предыдущих «заслуг» шесть лет лагерей по трем статьям УК РСФСР от 1926 года.
После трех лет отсидки снова свобода. И снова мелкое хулиганство, кражи, мошенничество, побеги…
Подобное однообразие в преступной деятельности Николая Сермягина продолжалось до осени 1941 года.
В первые дни войны Главное милицейское управление НКВД перевело РОМы и другие подразделения милиции на режим военного времени. Это означало двухсменную работу по двенадцать часов, казарменное положение, отмену отпусков и полное отсутствие выходных дней.
