Солнце вставало низко-низко над горизонтом, никого не согревая. Дни, вернее светлое время суток, стало совсем коротким. Вдалеке проносились стада непривычно серых оленей, а когда легионеры поймали-таки местного жителя, он не походил на гунда. Низкорослый, желтокожий, черноволосый с широченным лопатообразным лицом и глазами-щелочками.
– Ты кто?
Ни одного известного лацийцам наречия он не знал и только тоскливо смотрел в сторону своих кривых елок. Его отпустили.
– Надо поворачивать, – сказал проконсул Валерию Друзу. Тот ответил полным, сердечным согласием. Люди мерзнут. Лошади падают.
Вернулись к Скульду. По головешкам Хохенбурга гулял ветер. Переправились обратно за реку. Тут Авл приказал остаться в старом лагере и начинать рубить Стену. А домой, в Сенат, отправил очередного гонца с вестью об очередных победах над гундами. С нетерпеливым намеком: мол, я домой не рвусь, но пора бы подумать о триумфе. Ведь не одно сражение, считай, уже четыре набежало. Пора-пора, граждане. Он хочет вернуться и упиться своим выигрышем. Читай: вашим унижением.
⁂
Сенат трепетал. Хотел удержать Секутора как можно дальше от дома. Ведь понятно же, что будет. По делам Марсия и Сола понятно. Их легионы вступали в Вечный Город, никого не щадя. Наводили порядок, убивали неугодных сенаторов, угодными заполняли курии, и начинали жизнь с чистого листа. Думали, что восстанавливают республику, и деланно подчинялись ей, имея силы в любую минуту опрокинуть, как кукольный домик.
Диктатура чистой воды. Все граждане равны, но один равнее. Игра.
Некоторые, наиболее дальновидные из сенаторов, догадывались, что Авл хотел иного. Брезговал диктаторскими полномочиями. Упрямо гнул свое: прежних царей ставили боги, властители были в договоре с великими силами мироздания. А вы с кем?
Нельзя сказать, чтобы республика не опиралась на божеств – на всех сразу – на даймонов, как говорили греки. Вроде его собственного лара. Но те в последнее время помогали все меньше и меньше. Только частным лицам, по индивидуальному запросу и после обильных жертв. Не городу в целом, тем более не всему Лациуму. Если Лациум растет и вознамерился стать империей, то старое устройство не годится. И старый союз со старыми богами тоже.
Это понимали единицы. И Авл среди них. Сенат же сознавал одно: проконсул – враг. Враг, каких мало. Осознанный, продуманный. Всеми кишками, до мозга костей. С ним не договориться, потому что он опытен, знает потроха республики и презирает эти потроха. Считает грязью. Мерзостью перед лицом… Божьим.
Да не выбрал ли он иных богов? Вернее одного? Невидимого? На эту мысль наводили действия назаретян в городе. Нет, сами они ничего не предпринимали. Слишком ничтожны. А вот патрицианские семьи, обязанные им чем-то, начали шевелиться, бубнить, подстегивать своих ораторов в Сенате – те требовали триумфов для Секутора, его скорейшего возвращения в город.
Толпа поддерживала их, не молчала. На рынках, в цирках, тавернах и портах все чаще повторялось имя проконсула. Для них он был Марцедон – воздающий по заслугам. А не Секутор – Меченый – как именовали враги. Требование: «Верните Мартелла!» – стало присловьем, которым заканчивали речи и риторы, и спорщики по любому поводу.
Скажем:
«Я считаю, что мост через Тиброну должен быть достроен. Сколько можно разворовывать деньги? А вообще, верните Мартелла, он бы воровства не допустил!»
Или:
«Согласен, кости легли не в мою пользу. Отдаю десять сестерциев. Но напоминаю, что при Марцедоне все игральные фишки проверял эдил, нет ли нарочно опиленных краев. Верните Мартелла!»
Терпеть такое становилось невмоготу. Любой мог поклясться, что рано или поздно проконсул прибудет в город – слишком велика жажда его видеть. Эмиллий Плавт подослал бы убийц. Впрочем, он бы один не посмел – от всех оппозиционных Секутору сенаторов. Когда все вместе, твое имя словно растворяется, как фигура за спинами. Зачем же потом удивляться, что толпа – от переменчивой любви которой только и зависит успех – не помнит ни твоего лица, ни звука твоей речи, ни тем более фамильного сочетания букв?
В последний раз прямо на ступенях Сената цензор не без раздражения услышал обрывок разговора:
– Между Форумом и Субурой построили стену, чтобы грязные лачуги не портили вид! Марцедон дал бы денег и скорее перестроил бы все инсулы, чем вот так отгораживаться от людей!
– При нем, говорят, готовился указ, и сестерции уже были выделены. Только их раскрали. Скорее бы уж приехал.
Цензор со злобой закусил губу и проследовал в зал общих собраний, где набросился на Цыцеру: сколько можно терпеть речи о возвращении проконсула, поднимай Сенат!
Но кроме трусливых кур в белых тогах, имелся еще один потенциальный сподвижник – верховный понтифик, брат Эмилия Плавта и дядя молодого Павла Плавта, любовника Папеи. Корнелий Плавт, человек глубокого понимания вещей. Его давно беспокоил вопрос: вернуться-то Марцедон вернется, но с какими богами будет дружен? Кому посвятит триумф?
Тут интересы понтифика и подозрительной Папеи Магны совпадали – следовало глянуть в книги Сибиллы и узнать о судьбе Вечного Города. Папею же интересовала судьба ее рода. Но не суть, все едино обращаться к текстам Кумской пророчицы.
Говорят, еще во времена Тарквиния, последнего царя, она предвидела все, что произойдет на Семи Холмах. Она пришла во дворец босая, в овечьей шкуре, подпоясанной шкурой змеи. Тарквиний почитал пророков и приказал ее пустить. Под мышкой дева держала семь книг и потребовала, чтобы царь взял их, отсыпав за каждую золота по ее весу.
Патриции подняли побирушку на смех. Тарквиний же молча слушал, он опасался прорицателей, вдруг нашлют порчу!
– Забирай своё и уходи, – наконец, потребовал он. – Я не желаю знать будущего.
– Желаешь, царь, – возразила она. После чего бросила одну книгу наземь, высекла кресалом искру и подожгла ее. – Теперь заплатишь за шесть книг по цене семи.
– Гони ее! – кричали патриции.
Тарквиний смотрел, как огонь пожирает грубые листы пергамена, и его сердце терзалось. Еще одна книга полетела в костер.
– Теперь осталось пять, но купишь по прежней цене.
Так повторялось, пока в руках у Сибиллы не осталась всего одна рукопись.
– Куплю, куплю, – наконец, закричал Тарквиний. – Не сжигай! Что нас всех ждет?
– Всех не знаю, – поморщилась пророчица. – А тебя и твой род изгнание из Вечного Города. Потом смерть. Лютая, как у собаки.
С этими словами она повернулась и пошла прочь, волоча за собой шкуру громадной дохлой змеи. Никто не посмел ее остановить.
Теперь лацийцы во всех трудных обстоятельствах обращались к одной оставшейся книге Сибиллы, открывая ее наугад на голове вопрошавшего. Конечно, получалось несколько туманно. Одна рукопись – не семь. Но кое-что при должном толковании удавалось понять.
