Гладиатор сам не понимал, что делает. Но все последнее – теплое и живое, что в нем осталось – почему-то срослось с размытой, как след на морском песке, памятью об этой женщине. Затравить ее собаками – все равно что позволить убить самого себя.
Леопарды в несколько прыжков достигли странной пары у бортика. Фламм напрягся. Серьезные звери. И отношение серьезное. Два удара – брюхо одного вспорото, передняя лапа другого отрублена. Ходить не может. Угрожать тоже.
Папея не могла бы сказать, что чувствует. То ли злость на Фламма за такую откровенную демонстрацию чувств к другой женщине. То ли восхищение. Потому что дрался он действительно талантливо.
Тем не менее, дело было безнадежно.
– Отпустите нас! – взмолился гладиатор, обращаясь к публике. – Она-то чем виновата?
– Дерись! – требовала толпа.
– Дерусь! – заорал Фламм. – Пусть она уйдет!
На него наседали уже другие звери. Уже он был ранен – пантера разорвала ему плечо. Но его не отпускали, его хотели видеть.
– Я снова выйду на арену! – взревел Фламм, заметив, что к нему подгоняют медведя.
Не то чтобы он боялся не справиться с хозяином лесов. Но у него не было нужного оружия – рогатины или трезубца. Только короткий легионерский меч-спата, даже не привычный тяжелый гладус. Поэтому шансы невелики. Вся надежда на публику.
Он умел заводить трибуны, умел вынудить к действию. Сколько раз, желая добить врага – очень уж тот разозлил за короткое время поединка – Флам парой презрительных жестов фактически вынуждал цирк повернуть большой палец вниз.
Бывали, правда, и обратные ситуации, когда он хотел бы пощадить – достойный боец или просто бывший соплеменник. Тут дело шло со скрипом. Но и это Фламм умел. С трудом, но он переламывал настроение публики. Чувствовал всю трудность плыть против течения – потому что после первой крови люди дурели и хотели все больше. Точно в них вселялись голодные тени из аида.
Сейчас гладиатор чувствовал не просто то же самое, а во много раз сильнее. Как будто весь цирк превратился в огромную воронку, пульсирующую жаждой убийства. Переломить ли такое одному человеку?
Но Фламм ощущал и другое. Сколько раз его здесь носили на руках! Он чувствовал себя любимой игрушкой толпы, которая вовсе не готова с ним расстаться.
– Я положу деревянный меч! – снова закричал он, чувствуя, что силы человеческого голоса на весь цирк не хватает. – Я снова буду выходить на арену! Я люблю вас!
В другое время это было бы правдой. Он купался в восторгах, долетавших с трибун. Но сейчас – величайшей ложью. Если в его сердце, вернее в той трухе, которая осталась, и есть любовь, то только к перепуганной женщине у бортика, от которой когда-то по-домашнему пахло медовыми лепешками. Молоком и хлебом, как в детстве.
Фламм упал на оба колена и вскинул руку с вытянутым вперед указательным пальцем.
– Пощады!
Ну, не убьют же они свою любимую куклу!
Не убили. Хотели, что греха таить. Но не убили. Почти переламывая себя, люди на трибунах повернули большие пальцы вверх. Ах, как каждому зрителю было жалко, что медведь не дошел до цели! Папея почти ненавидела себя за этот жест. Она всем телом хотела, чтобы его не помиловали. Чтобы и гладиатор, и эта маленькая дрянь из Стабий были разорваны. Чтобы жалкий раб заплатил за свое предательство.
– Похоже, твой красавчик нашел себе царевну! – рассмеялась в ухо Порция Луппа. Ей было приятно хоть чем-то уколоть подругу. Та была красивее и удачливее, но вот незадача: ее на глазах всего Вечного Города бросил любовник. И какой!
– Он пожалеет, – прошептала Папея, сжимая кулаки так, что ногти впивались в ладони.
Тем временем Фламм поднялся, подхватил на руки немую от ужаса, непонятно зачем ему сдавшуюся вдову, и под радостный гомон публики понес с арены.
– Как тебя зовут?
– Сабина.
– Ну и молодец.
У него за спиной продолжалась травля тех несчастных, кому повезло меньше, чем булочнице. Гладиатор о них не думал. Просто не замечал воплей ужаса вокруг – привык. А вот Сабина смотрела во все заплаканные глаза, будто стыдилась своей удачи и старалась запомнить лица товарищей. А те противоестественным образом не проклинали ее за неожиданное счастье, не завидовали – крестили и благословляли.
«Чудной народ!» – подумал Флам. Вскинул глаза на трибуны и встретил, как споткнулся, хмурый, негодующий взгляд Папеи. Вот кто посылал им в спину всех обитателей преисподней! Гладиатор хохотнул и пошел дальше. Но в душе съежился. Эта матрона может нанести вред. Дорого бы он дал, чтобы жена проконсула думала, как назаретяне – не кляла их.
Выйдя из цирка, он поставил Сабину на ноги.
– Уедем в Стабии, – взмолилась она. – Там назаретянам можно жить. Там нас не тронут.
– Благодаря тебе, я должен снова драться, – фыркнул Фламм. – Куда тут уехать?
Она как-то растерялась: и так считала себя виноватой перед своими, теперь еще и спаситель винит…
– Ничего, – он бы хлопнул ее по плечу, как товарища, если бы сам вдруг не смутился. Только что нес, а тут неожиданно не посмел дотронуться. – Ничего. Скоро Секутор возьмет город, и вам все простят.
– Простят что? – она нахмурилась.
– Ну, я не знаю. Говорят же… Все, что говорят, то и простят. Я не знаю.
Она кивнула.
– А почему ты думаешь, что Марцедон нам поможет?
– Говорят же, – опять гнул свое гладиатор. – Я, правда, не прислушивался. Честное слово.
Зачем понадобилось оправдываться? И перед кем?
– Та женщина на трибуне, которая смотрела такими злыми глазами, кто она тебе?
Зачем о таком спрашивать? «Ты-то сама мне кто?»
– Не думай о ней. Надо тебя спрятать. У меня в Сабуре есть инсула над таверной. Хозяин мой приятель. У него служат несколько ваших: поварами, разносчиками, полы моют… Я отведу тебя туда. Не выдадут.
– Спасибо, – очень тихо прошептала она. – А почему ты мне помогаешь?
Этот вопрос Фламм оставил без ответа. Почему-почему? Потому что лепешки были вкусные.
Глава 16
Разоблачение
«Мы пришли к могилам, и мой друг пошел, чтобы убрать надгробие…».
Петроний. «Сатирикон».
Юния с детства стремилась к разрушению себя. Она казалась себе настолько нелепой и ненужной, что непонятно, как существует. Ее родители вечно дулись друг на друга, потом отец и вовсе перестал притворяться и открыто завел любовницу прямо в доме.
Мать негодовала, но все, что она могла сделать – это презрительно хмыкнуть и косо посмотреть в сторону обидчика, словно говоря: «Ну, как вы не понимаете?»
Не понимают. Такие бестолковые!
