В заключение скажем о том, что российские востоковеды не сводили предмет своих исследований к одному шаблону – изучению «другого» в терминах Э. Саида. Взгляды их различались, но в целом в академических кругах не преобладали ни страх, ни презрение. Одни профессора были твердо убеждены в своем культурном превосходстве и смотрели на Восток снисходительно. Другие симпатизировали азиатским амбициям властей. Но большинство уважали изучаемые народы и даже находили их привлекательными. Тот факт, что они являлись государственными чиновниками, не имел большого значения. Именно в России, как ни в какой другой стране, академическое изучение Азии было тесно связано с государственными интересами. Языки преподавались в университетах для подготовки чиновников, которым предстояло помочь государству управлять имеющимися восточными территориями и осваивать новые. Но, как и в любой другой стране, их внутренняя мотивация не обязательно ограничивалась государственными соображениями. Это отношение хорошо описано в книге Жан-Жака Варденбурга, посвященной европейскому восприятию ислама: «Понимание – это больше, чем знание; более того, это нечто иное… Когда [понимание] включает другого, иноземца, претензии на знание могут быть оправданы только если ученый демонстрирует определенное уважение к этому другому. Возможно, дело в том, что он признает за ним человека. Понимание чего-либо предполагает наличие свободного разума, разума, способного адаптироваться к изучаемому вопросу»
971.
Самым любопытным элементом в российских размышлениях об Азии было распространенное представление об общем наследии. Большинство дворянских фамилий гордилось наличием предков-татар, а население в целом меньше боялось смешанных браков, чем другие европейцы. Разумеется, мало кто из жителей России с ностальгией вспоминал о двух с половиной веках подчинения Золотой Орде, но последствия монгольского ига до сих пор остаются предметом оживленных дебатов. С тех пор как в конце XVI в. казаки Ермака и его преемники завоевали Сибирь, значительная часть России располагается на азиатском континенте. И даже Ленин, остававшийся человеком сугубо западного мировоззрения, понимал, что «Россия географически, экономически и исторически относится не только к Европе, но и к Азии»
972.
Сторонники восточного характера России всегда находились в меньшинстве. Однако их идеи выжили, и сегодня, после распада Советского Союза, этот тезис можно встретить в высказываниях самых влиятельных политических деятелей Российской Федерации. Глубоко озабоченные «новым мировым порядком», в котором доминирует одна западная держава, русские националисты с легкостью верят, что Россию и Азию объединяет неприятие назойливого, материалистичного Запада с его специалистами из Всемирного банка, фастфудом, порнографией и неуправляемым парламентом. «Азиатские ценности» – сильная власть, порядок, патернализм кажутся более привлекательными тем, кто ностальгирует о мощной России. Правые оппозиционеры – традиционные коммунисты, новомодные фашисты и радикальные националисты – часто говорят о расовой близости с Востоком. Даже высшие кремлевские чиновники иногда упоминают азиатскую идентичность. Игорь Иванов, министр иностранных дел в эпоху Бориса Ельцина, напоминал своим соотечественникам: «Россия была и будет азиатской сверхдержавой»
973. В период правления В. Путина и Д. Медведева Кремль иногда вспоминает о подобном позиционировании, когда нарочито пытается выстроить антизападную коалицию с азиатскими державами.
Русские рассуждения об Азии зачастую отражают более общие размышления о национальной идентичности. Спор XIX в. между славянофилами и западниками известен более других эпизодов этой дискуссии, но Восток всегда играл определенную роль в постоянном поиске Россией своего подлинного места в этом мире. В конце концов споры о близости к Западу или Востоку являются частью одного и того же диалога. И когда очарование Западом идет на спад, Восток становится более соблазнительным.
