Взгляды Васильева на миссию России в Азии были более амбивалентными. Подобно многим соотечественникам, он был убежден, что царский режим приносит пользу подчиняющимся ему восточным народам: «…наши инородцы пользуются большими льготами, чем сами русские»
750. Профессор часто высказывался с негодованием об алчном колониализме Британии и других западных держав. Временами он призывал свой народ помочь Азии реализовать ее предназначение: «Я люблю Восток, потому что предвижу в нем обширную плодотворную деятельность России и уверен, что под ее эгидой о Востоке скажут когда-нибудь не ложно “ex Oriente lux” [с Востока – свет]»
751. Однако по другим поводам он критиковал территориальные захваты Петербурга в Китае. Так, хотя первоначально он и возражал против возвращения империи Цин среднеазиатской долины реки Или, но к 1876 г. он уже убеждал своего друга из Министерства иностранных дел барона Остен-Сакена, что территорию следует вернуть во имя хороших отношений
752. 20 лет спустя он также возражал против оккупации Порт-Артура в Маньчжурии
753.
Писал Васильев и о внутренних проблемах. В 1875 г. он собрал свои заметки по российским реформам в рукопись, озаглавленную «Современные вопросы». Первые две версии рукописи не прошли цензуру, но три года спустя книга все-таки вышла под названием «Три вопроса». Позаимствовав французский революционный лозунг «Свобода, равенство, братство», автор призывал Россию экономически освободиться от западных финансов, предоставить всем жителям России доступ к учебе вне зависимости от социального статуса. Касаясь болезненного крестьянского вопроса, он выступал за сохранение общины, чтобы крестьяне могли коллективно решать свою судьбу
754.
Советский биограф спешил указать, что самого Васильева едва ли можно считать радикалом. Однако двое из его сыновей находились под надзором Третьего отделения за подрывную деятельность в период студенчества. Одного из сыновей, Николая, в 1878 г. выслали в Архангельск за участие в беспорядках рабочих. Впоследствии он эмигрировал в Швейцарию и там при поддержке отца оставался активным участником рабочего движения. В его деле в царской тайной полиции есть отчет о том, что 1 мая 1892 г. Николай «шел во главе кортежа рабочих с красным знаменем, раздавая… свою брошюру»
755.
Для самого Васильева долгие годы, проведенные в Пекинской миссии, стали самыми тяжелыми в жизни. Но благодаря ненасытной жажде знаний и малому количеству развлечений он смог выполнить большинство тех огромных заданий, которые ему поручили. В дополнение к свободному владению тибетским, китайским и маньчжурским языками Васильев собрал многочисленные сведения, которые служили источником для его трудов на протяжении всей последующей карьеры. Самым главным из них стало двухтомное исследование буддизма.
Васильев вернулся в Казань осенью 1850 г., обладая глубокими знаниями дальневосточных языков, религий и истории. Университет, проникнувшись его достижениями, присвоил Васильеву статус экстраординарного профессора. Он был назначен на кафедру китайского и маньчжурского языков вместо преподавания тибетского, так как занимавший эту кафедру ранее преподаватель недавно скончался. Васильев не стал почивать на лаврах и быстро опубликовал несколько статей о китайской финансовой системе и географии, благодаря которым был избран в Императорское Географическое общество. В 1852 г. он выкроил время для женитьбы на ректорской дочери, Софье Ивановне Симоновой, которая родила ему впоследствии четырех сыновей и одну дочь. Два года спустя Васильев был повышен в статусе до ординарного профессора.
В 1855 г. Васильев стал участников востоковедческого исхода из Казани в Санкт-Петербург, где и преподавал последующие 45 лет, уйдя в отставку лишь незадолго до своей смерти в 1900 г. Китайский язык во второй половине XIX в. не преподавался больше нигде в империи, поэтому Васильев полностью доминировал в русском китаеведении на протяжении всей своей карьеры. А в течение 15 лет деканства, самого длительного в истории учебного заведения – с 1878 по 1893 г., он был ведущей фигурой факультета восточной словесности. Некоторые коллеги считали его старомодным, однако он многое сделал для расширения учебного плана, включив новые языки – хинди, тибетский, корейский и японский.
Профессор перенес многие педагогические практики своей альма-матер в Санкт-Петербургский университет. Но еще важнее было его недоверие к западному востоковедению. В еще большей мере, чем его казанские коллеги, Васильев в своей академической работе и преподавании опирался полностью на азиатские тексты. Оставаясь в курсе европейских тенденций, он не считал их значимыми для своей работы. В одном из его трудов по буддизму сказано: «Ученые России, Франции, Англии и Германии, конечно, уже много написали по этой части; хотя большая часть их сочинений и была мной перечитана в свое время, но не по ним я изучал буддизм». Васильев с гордостью подчеркивал, что десятилетнее пребывание в Пекине дало ему уникальный взгляд на вещи: «Я уже сказал… что источники, которыми я мог пользоваться, надеюсь, были гораздо обширнее, чем у других ученых»
756.
Вслед за Казем-Беком и Сенковским Васильев был убежденным сторонником преподавания живых языков, а не древних. В статье 1886 г. он замечал, что хотя в целом в академической среде наблюдается тенденция ухода от древности в сторону «более реалистичного преподавания», о языках такого сказать нельзя. Используя дарвиновскую метафору, Васильев заявлял: «…как будто изучение какой-нибудь плотицы или медузы возвышеннее и благороднее, чем знание языка, литературы и истории народа живого, действующего, чувствующего». Он задавался вопросом, почему на факультете преподается санскрит («так же мертвый, как и греческий с латинским»), а не современный хинди
757.
Через два года после основания восточного факультета студенты жаловались на недостаток подходящих учебников
758. Поступившие на китайское отделение отмечали, что единственным учебником была «весьма неудовлетворительная» грамматика отца Иакинфа 1835 г. Васильев принимал эти жалобы близко к сердцу. Несмотря на скудное финансирование, профессор в течение последующих десяти лет составил хрестоматии и словари по китайскому и маньчжурскому языкам. Разработанная им система организации китайских иероглифов по фонетическому принципу, а не по корням, как это принято в западноевропейской традиции, использовалась в русских словарях на протяжении всего XX в. Взгляды Васильева на китайскую грамматику и язык также заметно отличались от взглядов европейских китаеведов XIX в. Если другие ученые считали китайский язык менее сложным, чем индоевропейские языки, Васильев придерживался совершенно иной точки зрения: «…человек везде человек и если одинаково устроен мозг китайца, как и европейца, то можно ли допустить, чтобы у первого не было в голове грамматики, и особливо, когда он мыслит и выражает свои мысли целые тысячелетия?»
759.
