И всё это чувствую будто не я, меня словно располовинили с головы до члена, и он словно собрал в себя всю кровь из болезненного разлома, его жгло от напряжения.
Как в густом тумане, швырнул девушку на диван, сдёрнул с неё трусы и короткую юбку, раскатал презерватив, взвыв от прикосновения к члену, и ворвался в мягкую плоть. И всё мешало: и свои штаны, спущенные с бёдер, и её майка на тонких бретельках, тут же собранная в кулак и одним рывком сорванная с блондинки.
Загорелая, худая, я закинул её ноги себе на плечи и вцепился в груди, безжалостно сжимая их, скрючил онемевшие пальцы, не чувствуя ими ничего, сдирая ногтями с её живота до лобка кожу. Она извивалась, хватала меня за руки, а я трахал её, глядя сквозь кровавый туман и пульсирующую головную боль, и бёдра сами быстро и мощно шлёпали о её задницу.
Девушка нужна была мне до зубовного скрежета и одновременно мешала, вцепляясь в меня, как дурная кошка. Хотелось её стряхнуть с рук, придушить и быстрее кончить.
Я сжал одной рукой её тонкую шею, не чувствуя, как свело похолодевшие пальцы, мотая головой от нестерпимого жара, выжигавшего мозг дотла. Смотрел, как уродуется лицо той, кого трахал, как противно открылся её рот и вытаращились глаза, и вдруг почувствовал, как кто-то отдирает меня от уродливой блондинки.
Мне плевать на её лицо — безумно бесила её растраханная дыра, не приносившая наслаждения, я выл, как раненный зверь и рвался в неё сильнее.
Кто-то крепко обхватил меня и приподнял, сильно сдавив под дых, и рывком отбросил на другой диван, буквально снимая с этой драной белобрысой кошки. И это привело в ярость.
Я снова рванулся, увидев, что она встаёт, держась за горло и жадно глотая воздух, и вдруг почувствовал, как развернуло меня, увидел лицо друга с перекошенной гримасой совершенно непонятных мне эмоций, как в замедленной съёмке, и мощный удар в лицо.
Мой последний рывок в запределье…
Туда, где освобождение из плена хищных нечеловеческих страстей…
* * *
Яркий свет горячим лучом опалил веки.
— Никита… сынок…
Голос будто выводил буквы, больно нажимая острым кончиком пера на оголённый мозг. Во рту странный привкус… горьковатый и какой-то искусственный… пересохшие губы не сжать — что-то мешало. И такая лёгкость, будто больше ничего нет… будто нет моего тела… будто я — это всего лишь не слишком свежий воздух.
— …сынок…
Я хотел бы отвернуться от палящего света, оставлявшего расплывшиеся красные круги под веками, хотел и не мог.
— Никита…
Свет задрожал. Подёрнутая белёсой пеленой щель, как будто приподнялся край одеяла, чуть обнажила смутные очертания. Яркое пятно затмило что-то тёмное. И голос прозвучал ближе и чётче:
— Никита… сын… Он пришёл в себя!
«Отец» — мазнуло по сознанию шёлковым холодком. И щель дрогнула, неохотно растянулась и приподнялась… Очертание тёмного пятна собралось в озабоченное лицо.
— П…а… — ощущения разнообразились слабой вибрацией стянутого высохшего горла.
— Молчи, сынок… Не говори…
Я смотрел на потемневшее осунувшееся лицо отца, понимая, что говорит он на русском. И я выкарабкивался на звук родного языка из тугой пелены, всем своим существом хотел слышать этот голос и полз из запределья, из оглушающей тишины и пустоты. Белой, плотной и равнодушной.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Там ничего нет.
Лицо отца сменилось сразу тремя в бледно-голубых шапочках и повязках. Что-то происходило вокруг, но я ничего не чувствовал.
Снова утягивал белый кисель.
Снова растворялись очертания.
Снова безмолвно и равнодушно поглощало запределье…
— Мы теряем его… — раздалось поодаль приглушённо, уплывая вдаль.
Мощным ожогом ударило в грудь прикосновение чего-то холодного, меня будто выдрали с корнем из тихого киселя, в котором я так уютно почти растворился.
Там хорошо.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
Там ничего нет.
Что-то снова больно обожгло само сердце, заставляя его лениво шевелиться, искать место в груди, где перестанут жечь, колоть, рвать на части. Но горячий холод снова ударил, и сердце забилось сильнее, быстрее, а вдруг появившееся тело прижало меня к жизни среди этого света и горячих жал. А я хотел туда, в уютный белёсый кисель.
Там ничего не болит.
Там ничего не хочется.
— Ник! Сын!
Отчаянный голос рванул куда-то вперёд, окончательно выдирая из молочной мглы, как из утробы матери.
— Сынок… — Я слышал слёзы. — Теперь всё хорошо…
Голос сорвался, дрогнул и проглотил что-то ещё недосказанное.
— Сын… прости меня…
За что, папа?
Тело появилось всё и сразу… И тот ужас: раскрытый рот с посиневшими губами… вылупленные белёсые глаза… и мои руки с застывшими холодными пальцами, сжимавшие горло.
Сердце ухнуло… и остановилось.
И снова молния в грудь, жгучая… и что-то плотно прижалось к лицу, и в лёгкие хлынула… жизнь.
Я открыл глаза…
* * *
Друг сидел рядом с красными глазами. Отец только ушёл, оставив нас поговорить. Я полулежал на высокой полуавтоматической кровати в палате, напичканной медицинской аппаратурой с датчиками и прочей дребеденью, и чувствовал себя инопланетянином на минус девяностом уровне в Зоне 51.
— Я чуть не убил тебя, Ник…
— Ты себе льстишь. С одного-то удара, — хмыкнул я.
— У тебя опухоль в голове…
— Откуда тебе было знать? Хорошо, что с девчонкой всё нормально.
— Шея пока в корсете, но все хорошо… — Расс помолчал, потёр ладонями осунувшееся лицо. — Когда у тебя начались конвульсии…
Я криво усмехнулся.
— Накаркали, — вспомнил разговор в сортире клуба.
Сейчас вся эта эйфория казалось чем-то ирреальным, как вечеринка у вампиров. Расс рассказал, что не было никакого красного света, и музыка была обычной клубной, и оставил он меня на танцполе вроде вполне адекватного с той самой блондинкой. Потом я притащил её в випку трахнуть — не новость, для того и подцепил.
И Рассел не сразу понял, что вообще началось…
Из клуба меня увезли в реанимацию. Двадцать три дня в коме. Врач, когда я окончательно пришёл в себя, задавал вопросы…
— …бывало ощущение проваливания… вращения собственного тела или окружающих предметов?
— Да.
— К неврологу, эндоневрологу или нейрохирургу обращались?
