Чарли почувствовала, как лицу стало жарко.
— В прошлый раз, когда ты приезжала сюда, ты работала в полиции.
«Черт, какая же я дура», — ругнулась про себя Чарли. Она и не подумала, что все знают, кто она такая. Копаться в деле Франчески в качестве частного лица будет нелегко, теперь она это в полной мере осознала.
— Я в отпуске, — ответила она, глядя в глаза Адаму. — А в свободное время пишу о старых случаях.
— Когда я в отпуске, я пью пиво, — сказал Давид и улыбнулся.
Адам засмеялся.
— Но кто знает, — продолжал Давид, явно польщенный одобрением коллеги, — может быть, в следующий отпуск я займусь научными исследованиями?
— Так как, — произнесла Чарли, когда мужчины успокоились, — вы что-нибудь знаете о Гудхаммаре?
— Там давно никто не живет, — сказал Давид. — Усадьба стоит заброшенная. Раньше ею владела богатая семья — кстати, может быть, и до сих пор владеет, хотя никто из них здесь и не показывается.
— Вам что-нибудь известно об этой семье? — спросила Чарли.
Давид пожал плечами.
— Подозреваю, никто ничего особо не знает. Они приезжали только в отпуск — люди состоятельные, но несчастные. По крайней мере, такое говорили об одной из дочерей.
— А что еще говорили?
— Что она сумасшедшая, девчонка эта. Не повезло — в такой приличной семье один из детей психический.
— Что ты имеешь в виду под словом «психический»? — спросила Чарли.
— Я просто пересказываю, что народ болтал. И нет дыма без огня, как говорится. Кстати, я один раз сам ее видел, когда возвращался с ночной смены. Она бежала посреди дороги, довольно далеко от усадьбы, в одной тоненькой ночнушке, хотя холодно было до чертиков. Поначалу я был уверен на все сто, что это привидение, но это оказалась она — дочка Мильдов, бежала с безумными глазами, а когда я предложил ее подвезти, она отказалась. Видать, я ей показался недостаточно хорош.
Он улыбнулся.
— Когда это было? — спросила Чарли. — В ту самую ночь, когда она пропала, — не знаешь?
— Нет, — ответил Давид. — Это случилось раньше, я ее после того видел.
— Ты сообщил об этом полиции?
— Нет, а зачем бы я стал это сообщать?
Адам взглянул на часы и сказал, что им пора, поскольку обеденный перерыв давно закончился. Они поднялись и вышли из паба.
Чарли вернулась за свой столик, но не могла расслабиться, ощущая, что все на нее пялятся. Или ей это только кажется? Она очень чувствительна к такому — с самого детства смущалась, когда Бетти говорила и смеялась слишком громко. В такие периоды Бетти была слепа и глуха к реакции окружающих, но Чарли видела и слышала все. Сейчас ее не покидало то же неприятное чувство, как тогда с Бетти: что на нее все смотрят и нет места, куда можно было бы спрятаться.
Франческа
— Что ты делаешь? — крикнул мне папа наутро после нашего ночного разговора.
Он вышел на открытую веранду в одном халате.
— Что ты делаешь, Франческа?
— Убираю рододендроны, — крикнула я в ответ.
Папа кинулся ко мне.
— Но ведь мама хотела избавиться от них, — сказала я.
— А я хотел их оставить, — ответил папа. — Но, ради всего святого, перестань копать и вернись в дом.
Отложив лопату, я подумала, насколько же это невозможно — доставить удовольствие и папе, и маме одновременно. Как ни старайся, кто-то из них всегда будет сердит или разочарован. Ничего удивительного, что временами меня буквально разрывало на части.
Я не хотела ни прекращать копать, ни идти в дом. Свежий осенний воздух и физическая активность позволили мне расслабиться так, как у меня уже сто лет не получалось. Я сказала папе, что буду продолжать в другом месте, а его куст оставлю в покое.
— Зачем? — спросил папа.
— Потому что мне просто-напросто нравится копать. Почему ты всегда все ставишь под сомнение?
— Весьма адекватный вопрос, — ответил папа.
— Да, но теперь ты по крайней мере знаешь зачем.
Прихватив с собой лопату, я отправилась на Звериное кладбище, расположенное ближе к озеру. Под кривоватыми, сделанными вручную крестами покоились грызуны. Обогнув дерево, я остановилась и некоторое время любовалась кустом, который посадила возле дорогой моему сердцу могилки. Там, под маленькими листочками в форме сердечек, лежала моя любимая кошка Серафина. Она родилась в соседней усадьбе в тот же день, что и я. Мать бросила свой выводок, и все, кроме одного котенка, умерли. Соседка зашла к нам и рассказала об этом маленьком чуде, а когда услышала о моем рождении, то решила, что это знак — маленький отважный котенок должен стать нашим. Серафина была пуглива и непредсказуема. Она признавала только меня. Едва кто-то другой пытался ее погладить, как она вцеплялась в него когтями.
В то лето, когда мне было семь лет, ее задавила машина, и она валялась в канаве в нескольких сотнях метров от Гудхаммара. Через несколько дней после того, как мы закопали ее на Зверином кладбище, я вернулась туда и откопала ее. Потому, что я забыла ее мордочку — объясняла я маме и папе. Я забыла, как она выглядела. Мне не стоило этого делать, потому что потом я еще долго не могла забыть, что смерть сделала с моей Серафиной.
Теперь я прочла текст, вырезанный мною на кресте десятью годами раньше. «Серафина. Скорбь вечна!». Помню, я написала так потому, что мама считала, будто я зря убиваюсь, что у соседей полно котят и я могу завести себе нового, как только захочу. Наверняка удастся найти кошечку такого же окраса. Мама так и не поняла уникальности животных — что их невозможно заменить, что дело не в окрасе. Я вспомнила, что говорил мне в больнице один из пожилых врачей. «Скорбь, — сказал он, — следует определенному алгоритму, который одинаков практически у всех, кого она настигает». Затем он перечислил последовательность определенных фаз, названия которых я уже забыла, и добавил, что у большинства людей это проходит именно так. Проходит примерно год — и самое трудное оказывается позади, и можно снова жить, как прежде.
«Скорбь как собака, — продолжал он, когда я выразила сомнения по поводу простоты этой теории. — Поначалу она следует за хозяином близко-близко. Но со временем, если продолжать идти, собака устанет, и расстояние увеличится». И со мной будет точно так же, заявил он. Со временем я уже не буду видеть свое горе, а лишь едва ощущать его присутствие.
Ясное дело, все это полная чушь, но у меня не было сил спорить. И сейчас, ощутив, как мне печально из-за смерти Серафины, как мне не хватает ее тепленького тельца рядом со мной в постели, я поняла, что смерть Поля будет идти за мной всю жизнь, как лающая собака. Никуда она не денется.
Отойдя на приличное расстояние от маленьких крестов, я всадила лопату в землю и начала копать. Земля оказалась мягче, чем я думала. Быстрые результаты вызывали у меня удовлетворение, однообразные движения успокаивали.
