Даже прощаясь с землей, древние шумеры находились во власти всеобъемлющей иерархии. Вот как прочно она впечаталась в их сознание.
В честь победы над врагом шумеры устанавливали памятные стелы, по форме напоминавшие менгиры, но уже покрытые искусно выполненными рельефными изображениями и надписями. Однако надписи имели вспомогательную роль, главными были фигуры рельефов. Увы, древнейшая «Стела коршунов» дошла до нас в нескольких небольших фрагментах, и единственное, о чем мы можем судить – так это о высоком мастерстве камнерезов.
Имя царя Нарамсина или, в иной транскрипции, Нарам-Суэна, аккадского царя, завоевавшего в середине III тысячелетия Шумер, означает «любимец божественной Луны». Даже археологи, обнаружившие стелу около четырех тысячелетий после изготовления, поняли, что фигуры на ней представляют собой очень связный визуальный рассказ о войне и победе. Но и он организован иерархически: над двумя ярусами небольших человеческих фигур возвышается огромный царь, беседующий с небесным светилом.
Торжество Аккада продолжалось примерно сто лет, и после его падения Шумер вновь возвысился. Его поздний расцвет продолжался еще два столетия. Главным шумерским городом стал Лагаш, и все потому, что правил им замечательно умный человек по имени Гудеа (по одним данным, он был просто правителем, по другим – царем). В письменных источниках Гудеа прославлен тем, что всячески поддерживал строительство новых храмов и следил за восстановлением древних, однако время не сохранило следов его деятельности в области архитектуры. Зато до нас дошли скульптуры того времени, и почти у каждой из них гипертрофированные уши. Почему так, мы узнаем чуть позже, а пока продолжим знакомиться с фактическим материалом.
Следующий город, возвысившийся во втором тысячелетии, это Вавилон. Слава у него громкая, однако памятников как таковых до нас дошло очень мало, главным образом он известен по легенде о Вавилонской башне. Исследователи единодушны в том, что она представляла собою опять-таки зиккурат.
Зато Ассирия, чей расцвет пришелся на первое тысячелетие нашей эры, представлена многими памятниками. Они носят в основном светский характер, здесь царские дворцы значили больше, чем храмы. Первое, что обращает на себя внимание, – это четкая планировка городов и дворцов в виде сетки с прямыми углами (с такой планировкой мы столкнемся, когда узнаем о Гипподамовой системе устройства древнеэллинского полиса). Конечно, и города, и дворцы были очень хорошо укреплены и настолько же напоминали крепости, насколько пространство для мирной жизни. Принцип их устройства такой же, как и в «городской усадьбе» Ура, но только, конечно, масштабы значительно больше. Храмы также строились в форме зиккуратов и достигали семи этажей.
Чем ближе к нашему времени, тем четче организация городского пространства и, можно предположить, государственного устройства. Кажется, при такой власти каждый человек, даже свободный, должен был ощущать себя колесиком и винтиком социального механизма. Меж тем мы говорим о пробуждении индивидуального начала. Нет ли здесь противоречия?
По-видимому, нет. В Междуречье человек хорошо знал свое общественное место, но также он понимал, что и душой, и телом связан с миром богов и духов. Поэтому основные пять человеческих чувств – зрение, слух, обоняние, осязание, вкус – были всегда мобилизованы для того, чтобы воспринимать волю богов или посланцев из мира неземных сущностей.
По-видимому, этим объясняются некоторые отличительные черты скульптуры Месопотамии.
Впервые упомянув о статуе Гудеа, мы отметили ее оттопыренные уши. Надо сказать, что слух вместе с дыханием в месопотамской религии воспринимались как способ поклоняться божеству. Уши для древних месопотамцев – самый главный орган, вместилище разума и памяти. Недаром на статуях они очень часто акцентированы и даже гипертрофированно оттопырены. Статуя как будто говорила богу-покровителю: «Я весь внимание! Я весь обратился в слух и жду приказаний!» Кстати говоря, с этим связан один интересный обычай. Житель Междуречья редко наслаждался праздностью. Как правило, он был подолгу занят на государственной службе. А как же тогда молиться? Чтобы обеспечить постоянное общение с божественным покровителем, статуи или бюсты в молитвенных позах – с улыбкой на устах, широко открытыми глазами и оттопыренными ушами – помещали в храмах и в домашних святилищах (в зависимости от социального положения верующего), где они стояли, вечно готовые услышать божественную волю. Это вотивные, или посвятительные, статуи. Поскольку в восприятии древних человек и его скульптурное изображение отождествлялись, нетрудно понять, что таким образом какой-нибудь вавилонский чиновник изъявлял постоянную готовность соответствовать приказаниям свыше. Слух из физиологического человеческого свойства превращался в метафору «внимания к богам».
То же самое касается глаз скульптур: они широко открыты, даже выпучены, подчеркивают внимание молящегося.
Органы чувств должны пребывать в согласии с миром. Громких и резких звуков в Месопотамии не любили. Причем не только люди, но и духи, в частности, злые. Их можно было отогнать шумом, поэтому было принято увешивать себя бусами и браслетами, серьгами и диадемами из маленьких колокольчиков. Позвякивая при движении, украшения охраняли владельца. Правда, в определенных случаях шум должен был быть особенно громким, отталкивающим, лязгающим: при трудных родах, например, члены семьи бегали по дому с жуткими криками, гремели чем попало и вдобавок распускали омерзительную вонь.
Метафоризировалась и еще одна физиологическая способность, а именно дыхание, которое связывалось с душой и с духом. Можно было разделить душу и тело, как с хорошими намерениями, так и в дурных целях. Когда какая-нибудь женщина собиралась рожать и родственники отправлялись за повивальной бабкой, то с собой они захватывали вещь, к которой роженица прикасалась чаще всего, допустим, миску или нож. В нее переселяли на время душу будущей матери – тонкой материи вовсе не обязательно присутствовать в теле при родовых муках. Когда мужчина, уходя на войну, желал предотвратить неверность жены, он забирал с собой ее душу в платочке, который подвязывал под мышкой.
А щеголихи носили свои души с собой в коробочках с благовониями. Периодически они открывали шкатулки и вдыхали нежные изысканные ароматы. Поскольку жизненное начало вообще отождествляли с дыханием, то вдохнуть в себя благоуханный запах значило укрепить жизненные силы, обогатить сущность собственной души. При случае в шкатулку или сосуд (его так и называли – «обитель души») можно было и выдохнуть душу на время.
Души живущих для сохранности связывались в узел, вражеские же можно было насильно развязать и рассеять по ветру, таким способом обрекая на верную смерть их обладателей.
Почти то же самое мы видели в Древнем Египте: и слух, и дыхание там были священны. Но, если современные исследователи правильно интерпретируют древние знаки, то получается, что одно и то же явление в разных знаковых системах приобретает разные смыслы.
Кажется, что в месопотамских религиях – или все-таки единой религии, существовавшей во многих вариантах в зависимости от народа и эпохи – боги в большей степени сохранили привязанность к «семейному» началу. Они оставались прародителями, родоначальниками определенных семей – тогда как в Египте, став покровителями власти, боги приобрели особые сверхполномочия и отдалились от конкретных людей. Родственность между богами и сотворенным ими миром делала домашний очаг в Месопотамии священным. И не только живущий в каждом доме бог-хранитель (в Риме таких богов называли ларами и пенатами, в библейских легендах – терафимами) оберегал своих домочадцев, но и главные лица пантеона, несмотря на занятость большой политикой, отечески относились ко всему живому. Да и воспринимал их обычный человек именно как родоначальников. «Домашняя», бытовая ипостась как бы стояла между грозной сущностью бога – и людьми, примиряя два различных масштаба.
